Гарсиа Лорка

Уже давно все столпились вокруг рояля. Федерико поет, рассказывает и снова поет. Откуда знает он все эти колыбельные? Вот ночная, а эта поется днем. А вот так поют в Саламанке: мать уговаривает ребенка заснуть на часок, развязать ей руки - нужно белье постирать да приготовить обед. Эта кадисская: опасность близка, спрячемся поскорее, сыночек! А эта из Бургоса, и поет ее несчастная мать над ребенком, которому лучше бы не родиться никогда он не узнает отца. Или вот еще астурийская, нестерпимо горькая, женщина баюкает сына в ожидании пьяного мужа, который будет вымещать на ней побоями свои неудачи...

Аргентинита радуется: Америка пошла Федерико на пользу, он снова такой, каким привыкли видеть его друзья. Мальчишеского в нем теперь, пожалуй, чуть меньше, от крыльев носа вкось сбегают две складки, но и это ему к лицу. Забывшись, она смотрит на него так, что в другое время это вряд ли понравилось бы дону Игнасио, путешествующему вместе с нею. Однако сейчас дон Игнасио сам глядит на Федерико влюбленно. У прославленного матадора вообще-то нелегко на сердце: литературная карьера не удалась, быть импресарио Аргентиниты не по нему; придется, видимо, возвращаться на арену... Но сейчас все это неважно, только бы длилось колдовство, только бы звучал хрипловатый голос.

А Леону Фелипе, еще не остывшему от спора, чудится, будто сама Испания, трагическая и бессмертная Испания-мать, о которой забыли его почтенные оппоненты, вошла с этими песнями в нью-йоркскую гостиную, склонилась над колыбелью, где лежит ее будущее... Каким-то оно окажется?

Федерико меж тем затягивает еще одну колыбельную, никем из присутствующих не слыханную. Два голоса в его голосе, две женщины поют эту песню попеременно - мать и бабка, одержимые общей, мучительной, скрываемой друг от друга тревогой. Но предчувствие горя помимо их воли переливается из голоса в голос.

Начинает бабка, укачивая ребенка:

Баю, милый, баю,

песню начинаю

о коне высоком,

что воды не хочет.

Черной, черной, черной

меж ветвей склоненных

та вода казалась.

Кто нам скажет, мальчик,

что в воде той было?

Тихо вступает мать:

Усни, мой цветочек!

Конь воды не хочет.

Старуха подхватывает:

Усни, лепесточек!

Конь взял и заплакал.

Все избиты ноги,

лед застыл на гриве,

а в глазах сверкает

серебро кинжала.

На коне высоком

беглецы спасались,

кровь свою мешая

с быстрою волною.

Мать:

Усни, мой цветочек!

Конь воды не хочет.

Бабка:

Усни, лепесточек!

Конь взял и заплакал.

И снова мать:

К берегу сырому

он не потянулся

вспененною мордой;

жалобно заржал он,

поглядев на горы

суровые горы.

Ах, мой конь высокий,

ты воды не хочешь!

Скорбь горы под снегом,

кровь зари на небе...

В голосе старухи отчаяние:

Не входи, помедли,

заслони окошко

сонной этой ветвью,

сном, упавшим в ветви.

Но мать покорна:

Мальчик засыпает.

И бабка покоряется:

Мальчик затихает...

Баю, милый, баю,

песню начинаю..

Мать:

О коне высоком,

что воды не хочет.

И снова бабка:

Не входи, не надо!

За долиной серой,

за горою скорбной

ждет тебя подруга.

Мать глядит на ребенка:

Мальчик засыпает.

Бабка соглашается:

Мальчик отдыхает.

Мать - еле слышно:

Усни, мой цветочек!

Конь воды не хочет.

И еще тише - старуха:

Усни, лепесточек!

Конь взял и заплакал.

Несколько секунд все молчат. Наконец всезнающий Дамасо Алонсо спрашивает растерянно:

- Откуда ты взял эту песню?

И Федерико смеется:

- Сам сочинил!

6

Чернокожий мальчишка навел последний неописуемый глянец на чужие ботинки, полюбовался своей работой, прищелкнул языком, поймал монету и от полноты чувств лихо выстукал щетками по сундучку замысловатую дробь. Клиент не спешил уходить - белозубый, смуглый, широколобый, стоял он рядом, сосредоточенно вслушиваясь. Вдруг, присев на корточки, он выхватил щетки из рук негритенка и отстучал - точка в точку - тот же самый ритмический узор. Негритенок разинул рот. Федерико захохотал, хлопнул его по плечу, распрямился и зашагал, насвистывая, по Прадо.

Хоть эта улица Прадо находилась и не в Мадриде, а в Гаване, он, право же, чувствовал себя здесь словно на родине - в одном из портовых городов Андалусии. Дай бог здоровья дону Фернандо Ортису, президенту Испано-кубинского института культурных связей, пригласившему Федерико на Кубу выступить с лекциями и стихами! В обе стороны от широкой зеленой Прадо расходились улицы Старой Гаваны, напоминавшей Кадис своими белыми домами и решетчатыми балконами. Впереди, над набережной, носились чайки, и небо было как в Малаге - ярко-голубое, сверкающее, и все острей становился свежий, несравнимый ни с чем запах моря. А главное, что родная, испанская, по-южному громкая речь - слишком, пожалуй, громкая даже для его андалусского уха - раздавалась вокруг.

Но не только язык, не только вид города: жесты и манеры людей, смех и музыка, уличный шум, сама атмосфера Гаваны, страстная и ленивая одновременно, - все это было настолько знакомо, что порою в кафе Федерико, забывшись, хлопал в ладоши, подзывая официанта, - испанский, не принятый на Кубе обычай.

- Удивляться тут нечему, - объяснял ему элегантный и рассудительный Хуан Маринельо, поэт, эссеист, один из главарей бунтарского журнала "Ре-виста де авансе". Федерико подружился с ним с первых дней своего пребывания в Гаване. - Изо всех уроженцев Испании, колонизовавших Кубу, именно андалусцы оставили наиболее глубокий след в нравах нашей страны, в песнях ее, в языке. Больше того! Андалусия, как известно, обязана своеобразием удивительному сплаву двух начал, испанского и африканского африканского, разумеется, в широком смысле этого слова. Но ведь этот же самый сплав, хотя и в иных пропорциях, лежит в основе кубинской нации, кубинской культуры! И еще одна черта сходства: в жизни Кубы, в ее искусстве негры играют почти ту же роль, что цыгане в Андалусии.

А откуда знает Хуан, какую роль играют в Андалусии цыгане? Тот отвечал, улыбаясь, что из стихов некоего Гарсиа Лорки.