Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на Советский Союз

В этом контексте Сталин и произнес свою ставшую знаменитой речь перед выпускниками военных академий 5 мая. Речь и последовавшие за ней здравицы послужили основой для эксцентричных предположений, будто Сталин готовил Красную Армию к агрессии против Германии ^{1018}. Речь эта, однако, была произнесена в разгар примиренческой кампании и полностью ей соответствовала. Целью ее было оказать сдерживающее воздействие, отбить у немцев охоту развязывать войну и в то же время воодушевить армию на случай, если война все же начнется. Поскольку она носила демонстративный характер, содержание ее намеренно было предано гласности и попало в отчеты иностранных дипломатических миссий ^{1019}. Она была вызвана необходимостью противостоять росту слухов о плачевном состоянии Красной Армии. Многочисленные донесения предупреждали: вермахт «опьянен своими успехами»; превосходство немецких механизированных войск означает, что оккупация страны вплоть до Москвы и Урала «не представит серьезных трудностей». Поэтому уверенность в слабости Красной Армии поощряла вермахт выступать за войну с Советским Союзом до завершения кампании в Англии ^{1020}.

Итак, речь явилась отражением инструкций, полученных ранее советскими дипломатами, — преувеличивать силу Красной Армии. Кроме того, она должна была поднять дух армии. Раньше в том же году военные предупреждали Жданова, что мирно ориентированная пропаганда и «пацифистские настроения» снижают «боевой дух… и заставляют народ забыть о капиталистическом окружении». Поэтому рекомендовалось провозгласить «насущной интернациональной задачей» армии «защиту Советского Союза — родины мирового пролетариата». Прессе и школам вменялось в обязанность развернуть кампанию по подготовке населения к войне. Однако использовалась при этом не революционная тематика, а прославлялось возрождение исторических традиций России. Поощрялись постановки таких пьес, как «Суворов» или «Фельдмаршал Кутузов», изучение войны 1812 г. и обороны Севастополя ^{1021}. Близкая угроза войны явно требовала крутых перемен в идеологической обработке вооруженных сил, которым до того промывали мозги лозунгами «невмешательства» и «мира». Следуя примеру, преподанному Сталиным в его речи перед курсантами, Щербаков, вновь назначенный главный политрук Красной Армии, определил новую тенденцию. В основной директиве он припомнил ленинское оправдание войны, которая может вырвать Советский Союз из капиталистического окружения и «ускорить окончательную победу социализма». Невзирая на совершенно определенные геополитические и прагматические соображения, приведшие к разделу Польши, захвату Бессарабии и Прибалтийских государств, все это теперь преподносилось массам как окончательное торжество ленинских идей. Но ленинские положения 1915 года, когда он действительно порицал идею «оборонительной войны» и выступал за невмешательство в империалистическую войну, теперь были перетолкованы в оправдание «наступательного» духа.

Идея обороны путем стратегического отступления и использования глубины оборонительной линии присутствовала в советской военной доктрине как необходимое условие для контратаки. Оборона и наступление были тесно связаны в один нераздельный длительный оперативный маневр. Однако после репрессий в армии Сталин запретил академиям проводить теоретические исследования. Примитивные лозунги заменили доктрину в попытке скрыть банкротство армии. «Малой кровью и на чужой территории, — рассуждал Молотов, вспоминая этот период, — это уже агитационный прием. Так что агитация преобладала над натуральной политикой, и это тоже необходимо, тоже нельзя без этого» ^{1022}. Возрождение несколько подпорченных ленинских лозунгов следует рассматривать в контексте надвигающейся германской угрозы, вовсе не считая их воплощением мессианской мечты. Разумеется, лозунги подчеркивали важность воспитательной работы в войсках «в духе пламенного патриотизма, революционной решимости и постоянной готовности к сокрушительной атаке на врага». Лучше всего этому способствовал бы «подъем в народе чувства патриотизма, безграничной любви к социалистической родине, безбоязненной готовности к самопожертвованию». Директива делала упор на необходимости превозносить мужество и искоренять страх перед врагом ^{1023}.

В своей речи Сталин долго и в мельчайших подробностях распространялся о поразительных успехах, достигнутых Красной Армией в технологическом и оперативном отношениях. Затем он поставил под сомнение непобедимость немцев. По его словам, слабостью Германии является ее неумение привлекать союзников — намек, как и на переговорах с Мацуокой, на возможную роль Советского Союза. Чрезмерное внимание привлекают к себе короткие здравицы, провозглашенные Сталиным. Цель их заключалась в том, чтобы поднять боевой дух и повысить бдительность перед лицом опасности, грозящей Советскому Союзу. Когда в начале июня Тимошенко, ссылаясь на сталинскую речь, пытался активизировать разработку оперативного плана, Сталин откровенно сказал ему: «Это я говорил для народа, нужно повысить его бдительность, а вы должны понимать, что Германия по своей воле никогда не станет воевать с Советским Союзом» ^{1024}. Первые две здравицы были по сути лозунгами, призывавшими к интенсификации теоретических исследований и превозносившими артиллерию — «бога современной войны». Третья же, вполне в духе предшествовавшей речи, самонадеянно гласила, что с завершением модернизации и реорганизации армии можно будет «перейти от обороны к нападению». Тем не менее этот текст, даже вне контекста самой речи, сохранял оборонительный характер, завершаясь словами: «Оборону нашей страны нужно вести в атакующей манере… Красная Армия — современная армия, а современная армия — это армия нападения» ^{1025}. Это, конечно, не более чем грубое обобщение рассмотренных ранее оперативных теорий, подвергавшихся гонениям во время репрессий, попытка поднять боевой дух и, главное, ясный сигнал для Германии.

Точно таким же образом старались демонстрировать уверенность в своих силах и перед широкой публикой. В традиционной первомайской речи Тимошенко демонстрация силы искусно переплеталась с призывом к «ликвидации войны и установлению мира… чем скорее, тем лучше». Немцы должны признать Красную Армию силой, с которой следует считаться, особенно теперь, когда она приведена «в боевую готовность» ^{1026}. Переход к политике устрашения, возможно, явился результатом донесения «Старшины», переданного Сталину, о впечатлениях членов делегации люфтваффе в Москве. Их потрясло передовое производство самолетов «Ильюшин-18» с мотором мощностью 1200 лошадиных сил, аналогов которым у немцев не было. Их сообщения, очевидно-, стали «большим сюрпризом» для Геринга, взявшего «явный курс на войну против СССР», показав ему «рискованность и нецелесообразность этой авантюры» ^{1027}.

Попытки устрашения, однако, меркли в сравнении с усилиями, приложенными, чтобы умиротворить немцев, к ним относился, например, пылкий флирт с вишистской Францией. В разгар югославского кризиса в Москву прибыл новый посол из Виши. Бержери, начинавший как левый вместе с Леоном Блюмом, теперь значительно поправел. «Сторонник 100 %-ного сотрудничества с Германией», он предоставил Сталину великолепный канал для прощупывания немцев, тем более что для Москвы не являлось секретом его намерение использовать свою должность посла как трамплин к креслу министра иностранных дел ^{1028}. В Париже новый, но весьма опытный советский посол Богомолов, не теряя времени даром, констатировал, что Франция, «одинокая в своей изоляции», должна по достоинству оценить «дружбу такой великой державы, как Советская Россия». Русские, заявлял он, поддерживают хорошие отношения с немцами и горячо желают установить такие же с Францией ^{1029}.