Вечный слушатель

уже запеть готового дрозда.

Трепещущую плоть проколют вилы,

и будут крылья срезаны косой,

у спящего меж тем - до пробужденья

зальется сердце розовой росой.

Х

В стране стрекоз, в стране озер глубоких,

где годы исчерпались и ушли,

он призовет явиться дух рассвета

и лишь потом отыдет от земли.

Он выкупает в травах взор прощальный,

затем, готовясь к позднему пути,

захочет он - и сможет невозбранно

гармонику и сердце унести.

Сбродилось в бочках яблочное сусло,

и ласточки летят на юг, спеша.

Осенний тост - за караваны птичьи,

за то, что далью пленена душа.

Закрыв часовню, мельницу и кузню,

минуя кукурузные поля,

он прочь идет, початки обивая

уже почти в разлуке с ним земля.

Клянутся братья и клянутся сестры,

что с ним союз навеки сохранят,

венок с волос репейный каждый снимет,

уставя в землю пристыженный взгляд.

Вот птичьи гнезда опадают с веток,

огонь в листве уже свое берет,

и ангел-бортник безнадежно поздно

разламывает в синем улье сот.

О ангельская тишь осенних нитей,

покоя беспредельного наплыв

где, скованный невидимою цепью,

стоишь, у входа в лабиринт застыв. ""

ИЗ НЕМЕЦКИХ ПОЭТОВ ЛЮКСЕМБУРГА

ПОЛЬ ХЕНКЕС

(1898-1984)

ДЛЯ И. ФОН Т.

Твой щит уже исчез в пучине мрака,

твоей короны больше нет с тобой,

однако блещет искрами Итака

и лепестками пенятся прибой.

О бронзовый прилив, о грандиозный

расплесканного устья летний вал

о, как в твоей крови тяжелозвездной

он что ни ночь томительно вставал!

Блаженный остров угасает в дымке,

Над стадом волн звучит осенний клик;

поскуливают ветры-невидимки

там, где пропал священный наш родник.

Источник мертвых - помнишь ли, как сладко

припасть устами было к роднику?

Нас гонят волны в ярости припадка

к закованному в лед материку.

Твой щит во тьме, и холод все кристальней,

твоя корона канула в снега,

и лишь для нас блистает остров дальний,

где взысканы богами берега.

О бронзовый прилив, торящий тропы,

о в пену облаченная тоска!

Ты избираешь участь Пенелопы

затем, что все еще сильна рука

Из собственных волос неспешно, сиро

ты ткешь пел*ны - и не жаль труда.

Звереет шторм, на небе гаснет Лира,

меж волн скользят иссохшие года.

***

Сброд хихикает и зубоскалит

и глаза сквозь щели масок пялит:

что-то воздух слишком чист вокруг.

Полубог, не вычистив конюшен,

вдруг становится неравнодушен

к. прялке женской - и ему каюк.

Клык уже наточен вурдалачий,

книги изувечены, тем паче

что и время книг давно прошло!

Сквозь ячейки полусгнивших мрежей

рвут венок, еще покуда свежий,

увенчавший мертвое чело.

Живодерни, свалки - в лихорадке,

чудеса, виденья - все в достатке,

есть жратва для волка, для свиньи.

Нет у мертвых на защиту силы,

и они выходят из могилы,

чтоб живым отдать кресты свои.

***

В прошлом цель была у вас благая:

жить, священный факел сберегая,

где частица вечности цвела,

но властитель, пьян своею силой,

не прельстился искоркою хилой

и огнище вытоптал дотла.

Вы теперь - жрецы пустого храма,

мнетесь у треножников, упрямо

вороша остылую золу,

на бокал пустой косясь несыто,

слушая, как фавновы копыта

пляску длят в ликующем пылу.

Мчится праздник, всякий стыд отринув...

Так лакайте из чужих кувшинов,

дилетанты, уж в который раз

каплям уворованным, немногим

радуйтесь - и дайте козлоногим

в пляске показать высокий класс!

Посягнув на творческие бездны,

мните, что и вам небесполезны

миги воспаренья к небесам,

зная пользу интересов шкурных,

в гриме вы стоите на котурнах

и бросаете подачки псам.

Вы стоите, сладко завывая,

плоть же ваша, некогда живая,

делается деревом столпа

тумбой, чуть пониже, чуть повыше;

и на вас расклеены афиши,

коими любуется толпа.

Не пытаясь вырваться из фальши,

вы предполагаете и дальше

сеять в мире лживую мечту

что ни день смелея и наглея,

прикрывая при посредстве клея

вашей нищей жизни наготу.

***

Мак пылает средь небес,

к сумраку готовясь,

ты венок прикинь на вес,

он сплетен на совесть.

Ночь пасет своих коней,

в долы тени бросив,

голова твоя темней

налитых колосьев.

Мчит полевка от тропы,

жизнь спасти не чает,

твой венок острит шипы,

сохнет и легчает.

***

Детство, пыльца неясных догадок...

Плотная синь, что в эти часы

первой тоски обрывает листву;

остров, где запах горькой полыни

одновременно тернов и сладок

радость огромна, короток срок...

Мчится вершина фонтанной струи,

звонко вонзаясь в пенный закраек;

тесен мир и все же чудесен

счастлив, кто зреет с ним заодно...

Копится сила сердца - в пучине,

пробует грезу - на вкус, наяву;

зелень ликует, взбираясь на дюны

по изначальному плану творца,

чудо, чудо в каплях росы,

нежно скользящих с ресниц богов...

В небе - смотри - сверкающий рог

медленно в круг превращается лунный,

хмурит, как водится, брови свои,

вот они, промельки будущих чаек,

сердце, о, как тебе много дано!

Или же это - начало конца?..

Остров тоски, ты построен из песен,

в робости первых, неловких шагов.

***

Терпишь ты, чтоб человечья сволочь

на тебя лила то яд, то щелочь

новый жрец у старых алтарей,

в тайных клеймах огненного знака

ты, Земля, становишься, однако,

только терпеливей и мудрей.

Отдавать приказы - наше дело:

вот машина тяжко загудела,

сотворить, отштамповать, спеша,

чашку, плошку, миску или блюдо

но иного, дивного сосуда

втайне алчет жадная душа.

Но следишь ты, чтоб железный коготь

тайн твоих не смел вовеки трогать,

ты караешь нерадивых слуг,

в грубом коме проступает личность,

глина признает души первичность,

и покорствует гончарный круг.

Мощь бойцов, чьей жизни песнь допета,

слезы страсти, от начала света

почву орошавшие твою,

девушек тоскующие взоры

все вместится в контуры амфоры,

дивно возвратится к бытию,

чтобы даже нищие могли бы

хлеба досыта вкусить и рыбы,

и вина любви испить могли,

чтоб святыней стал кувшин невзрачный,

воссиял бы в лаврах полог брачный

в миг слиянья неба и земли.

***

От родословного древа бревно

осталось в прокорм короедам.

Замку былая слава давно

кажется дурью и бредом.

У поместья - мелко нарезанный вид:

кредиторская юмореска.

Мамона здесь безраздельно царит

с Музой в виде довеска.

Зал ресторанный, рояль, контрабас,

скрипичная легкая пьеска;

хозяин с бутылками с глазу на глаз

беседует долго и веско.

В башне разрушенной ветра фальцет

мается песнью последней.

Дров для камина, понятно, нет

там тлеет косяк из передней.

Две мейсенских чашки, мертвый брегет,

бархатная занавеска.

Живет виденьями канувших лет

безумная баронесска.

Ей грезится первый ее менуэт

о, как волшебно, как смело

она бы исполнила, сев за спинет,

Моцарта, Паизьелло!..

***

Березовая, святая,

звездная колыбель...

Огней блуждающих стая,

ограда - отсель досель.

Крапива, жгущая грубо,