Тайны финской войны

«Нам удалось захватить советский походный лазарет, переполненный ранеными. Только за офицерами там был кой — какой уход. Что же касается солдат, то их даже не перевязывали. В лазарете почти не было хирургических принадлежностей. Те редкие инструменты, которые имелись, так заржавели, что для раненых было бы лучше, если бы ими вовсе не полью — вались. Вата и марля были сложены кучей в коробки для консервов. Грязь всюду была невероятная. Раненые лежали на полу среди оголенных трупов и всевозможных отбросов. Несчастные русские крестьяне крестились и благодарили Бога за то, что они попали в плен к финнам.

У пленных большевиков жалкий, измученный вид. «Вы добрые люди», — говорят они финнам, благодаря их за хорошее обращение. Ноги у всех в ужасающем виде, израненные, окровавленные, обувь самого низкого качества, продырявленная. Вёе пленные жалуются на пищу в Красной Армии. С начала похода им не выдавали горячей пищи, кормили только сухарями. Все зябнут, так как их шинели без меховой подкладки (вот уж поистине — два мира, две культуры; финнам, у которых все солдаты были в шинелях с меховой подкладкой, и в голову не могло прийти, что в Красной Армии даже не все командиры имеют полушубки, а уж шинель на меху в советских условиях была невиданной роскошью. — Б. С./ Больше всего беспокоит их — не вернут ли их обратно в СССР».

Отмечу, что в советских лазаретах, по финским меркам, уход за ранеными действительно мог считаться плохим. Но врачи и медсестры были не виноваты: был крайний дефицит лекарств, инструментов и перевязочных средств. Первая жена писателя Михаила Булгакова Т. Н. Лаппа вспоминала, что когда она в 1940 году работала медсестрой в больнице сибирского города Черем- хово, то инструментарий там был гораздо скуднее, чем в 1916 году в земском здравпункте настоящего «медвежьего угла», села Никольского Смоленской губернии, где она жили и работала вместе с автором «Записок юного врача». А в Финляндии и в 1916 году медицина была поставлена вообще лучше, чем в России.

Раны у бойцов и командиров Красной Армии очень часто гноились. Это подтверждает и такой авторитетный свидетель, как начальник Главного военно — санитарного управления РККА Е. И. Смирнов: «В ходе боевых действий все больше накапливалось данных об отрицательном влиянии первичного шва на течение ран и сроки их заживления. Чем дольше продолжались боевые действия войск, тем чаще наблюдались нагноительные процессы в ранах и расхождения глухих швов, наложенных в дивизионных медицинских пунктах… Военно — санитарное управление было вынуждено директивным письмом от 13 января 1940 года запретить наложение первичных глухих швов на раны после их хирургической обработки в медицинских учреждениях войскового тыла». Беда в том, что в полевых условиях раны не всегда удавалось должным образом продезинфицировать, и они могли нагноиться уже после наложения шва.

Салонэн также процитировал ответы пленных на вопрос, ради чего они сражаются: «Если мы не будем драться, нас убьют. Когда нам велят идти в атаку, мы^ знаем, что если мы остановимся, то нас сзади станут расстреливать из пулеметов. За нами всегда комиссары НКВД». Рассказал он и историю одного из пленных: «Этот солдат был ранен. Он пролежал несколько часов в снегу, истекая кровью, так как в советской армии почти нет санитаров и помощь вообще не организована. Когда подошли финны, он подумал, что они его сейчас прикончат. Изумлению и радости его не было предела, когда его положили на носилки, а затем врач перевязал его раны. Пленник сказал: «Комиссары заявляли нам на все лады, что финны не берут пленных, что тех, кто попадает к ним, они подвергают ужасающим пыткам. Они говорили нам, что финны режут пленников на части, сдирают с них кожу»».

За этим пленным ухаживала жена Салонэна, работавшая медсестрой в госпитале. На той же пресс — конференции в Париже она утверждала:

«Эти люди, попадая ранеными в наши руки, испытывают огромное облегчение. Они сами заявляют, идм лучше среди нас, в СССР. Я видела, как многие из них радовались, когда им давали горячие напитки. Я видела, как красноармейцы плакали, когда финские солдаты отдавали почести праху одного из пленных. Красноармеец, за которым я ухаживала (тот самый, который пролежал несколько часов на снегу и был приятно удивлен, что финны не стали расчленять его на части, а на носилках эвакуировали в тыл. — Б. С.Л тяжело раненный, призывал Христа на помощь. Раненый, лежавший с ним рядом, спросил его по — русски: «Почему ты зовешь Христа? Ведь в России вы его отвергли!» (очевидно, спрашивающий был финном, и, значит, советских военнопленных лечили в одном госпитале с финскими солдатами. — Б. С.,) Тот замотал головой и прошептал: «Нет, Христос всегда с нами…» Из разговоров с пленными я вывела заключение, чту большевизм сделал в русском народе. Политические комиссары, которые наводнили армию, рассматривают ее как массу, которую всегда можно обновить, а потому можно без сожаления посылать на убой».

Конечно, в откровениях финского офицера и его супруги перед журналистами правда о положении советских военнопленных могла переплетаться с пропагандистской ложью. Самое удивительное, однако, в том, что тот раненый, за которым ухаживала жена Салонэна, похоже, не только выжил, но и оставил мемуары «Я воевал одну только ночь», не предназначавшиеся к публикации. Уже знакомый нам Иван Терентьевич Сидоров попал в плен в первом же бою в декабре 1939–го. Он окончил полковую воздушно‑де- сантную школу в Киеве. В конце ноября и начале декабря в подмосковном Пушкино Сидорова и его товарищей две недели обучали ходить на лыжах, а потом в составе лыжного батальона отправили на фронт. Иван Терентьевич вспоминал:

«…Нас оставалось десятка два. Когда начался рассветв маскировочных халатах стало трудней вести бой. Еще не совсем было светло, когда меня ранило во вторую ногу, но теперь уже навылет и задело кость. Ходить я уже не мог, только ползать. И опять ползком вперед!..

Все кругом затихло. Где‑то далеко были слышны крики «ура» и совсем мало выстрелов. На таком морозище тяжелораненые затихали, а кто — легко, что- то еще предпринимали. Вдруг такое ощущение, как будто кто‑то подошел сзади и так меня ударил палкой по левому боку, что я выронил из рук винтовку и тут же сунулся головой в снег, изо рта хлынула кровь. Я успел вспомнить, как мать заставляла меня (сама боялась) отрубать голову гусю или молодому петушку, такое бывало осенью, и у меня это получалось неплохо… То ли я последовал примеру своих товарищей, последним словом которых было «мама», то ли уж так положено: я позвал маму…

Меня грубо, как мешок, перевернули навзничь. Я услышал незнакомый мне язык, по его тону можно было догадаться, что меня ругают. Один из финнов тряс перед моим носом пустой кобурой, которую они срезали у меня с ремня. Пальцы рук моих застыли, и все же правую руку потянул на грудь. Этого достаточно было для финнов, чтобы догадаться, где содержимое моей кобуры…

Так же небрежно меня бросили в лодку и потянули по снежным тропам. Иногда становилось так больно, что я начинал кричать по — русски, чтобы меня пристрелили, потом я отключался, и мне становилось хорошо…»

В госпитале Сидорову запомнилась молодая медсестра, хорошо относившаяся к нему: «К нам в палату заходила всегда одна и та же медсестра. Она была похожа на типичную нашу грузинку: черные пышные волосы и темные глаза. По национальности она была шведка… И уж очень ей хотелось научиться говорить по — русски. Принесла она две ученические тетради и простые карандаши, уселась около моей кровати, и начался у нас с ней урок. Объяснялись мы в основном на пальцах. Я брался пальцами за свои волосы или нос и называл их русским словом. Лизи записывала в свою тетрадь, сказав мне, как это называется по — фински. Я тоже записывал…»

Но вот война кончилась, и пленных отправляли домой. И тут Лизи оказала Сидорову неоценимую услугу:

«На первом этаже меня встретил человек в военном, показавший мне руками, чтобы я одевался. Передо мной валялся мой полушубок, весь засохший от крови, оба валенка, разрезанные сверху вниз. И вдруг появилась Лизи. Она решила меня «приодеть». Не новое, но чистое нижнее белье, гимнастерка, наша, русская телогрейка и ватные брюки защитного цвета… На ноги она нашла коричневые, еще довольно крепкие пек- сы (это финские сапоги с крючком на носках для лыж). На голову дала черную круглую меховую шапку, она была мне великовата, спадала иногда на глаза. Наполовину я выглядел финном, и только телогрейка и брюки говорили, что я русский… Человек в военном подал команду на выход. Лизи протянула мне костыль, а я пристально посмотрел ей в глаза и от души сказал «китош» (спасибо). Стало как‑то грустно. Лизи не проронила ни слова, лишь закрыла свои черные глаза».