Открывая новые горизонты. Споры у истоков русского кино. Жизнь и творчество Марка Алданова (СИ)

За месяц до того, как Алданов сообщил Б.К. Зайцеву, что задумал новую повесть, Зайцев прислал ему свой отзыв об "Истоках", которые только что вышли в свет в Париже. Он писал: "Старосветские помещики", семейственность, жена-опора -- чуть ли не единственный фундамент, на котором можно существо­вать... Все это я весьма "приемлю и ничтоже вопреки глаголю". И вообще прославление простого и человеческого против сальто- мортале. (Как мне тоже далеки всякие спасители человече­ства!)". Зайцев совершенно иначе подходил к гоголевским пер­сонажам, чем Белинский, который видел в них, как и во всех помещиках, пародию на человечество и доказывал, будто их любовь смешна и нелепа. То ли под воздействием письма Зай­цева, то ли самостоятельно, независимо от него, так или иначе Алданов своих киевлян Лейденов уподобляет бессмертным Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне, но акцент пере­носит на изображение силы любви и на высокую нравствен­ность персонажей. Очень важен эпиграф из Островского к главе, посвященной Ольге Ивановне: "Зачем я теперь скажу про человека худо? Лучше я должен сказать про человека хорошо". Так распорядилось время: в Советском Союзе истол­кование Белинским "Старосветских помещиков" было признано единственно верным, а в эмиграции появилось произведение, где жизнь провинциалов середины XIX века давала повод писателю объясниться в любви оставленной родине.

Историческая проза ищет предметы вдохновения не на ули­це, а в библиотеке. Проза Алданова -- очень книжная, он то заново воссоздает преступление Раскольникова в романе "Нача­ло конца", то размышляет о "Войне и мире" -- утверждает, что это одна из лучших книг, когда-либо созданных во всех литера­турах. У Толстого, как и у большинства исторических романи­стов, вымышленные персонажи превосходят в яркости реаль­ных исторических лиц: Болконские, Безуховы, Ростовы убеди­тельнее и Кутузова, и Наполеона. Редкая особенность Алданова: ему исторические лица удавались больше, чем вымышлен­ные. Белинский в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" писал о Герцене: "Главная сила его не в творчестве, не в художественности, а в мысли, глубоко прочувствованной, впол­не сознанной и развитой". Эту характеристику с полным осно­ванием можно приложить к Адданову, тоже выдающемуся пуб­лицисту, которого вдохновляли даже не столько образы исто­рии, сколько ее уроки. В каждом из его исторических рома­нов есть вставные исторические очерки -- портреты знамени­тостей, описания крупных событий, и эти герои, события не­пременно чем-то напоминают нашу современность.

В "Повести о смерти" вставные очерки о Бланки, об Араго расширяют горизонты повествования, очерк о необыкновенной судьбе революционера Бланки подтверждает авторский тезис: всякая революция пожирает своих сыновей. Писатель знал, что такие очерки отчасти выпадают из художественной ткани про­зы. Когда в "Истоках", чтобы ввести в действие Бакунина и Достоевского, Алданов направил к ним поочередно двух своих вымышленных героев, В.В. Набоков бросил ему за это упрек в "кариатидности" -- (кариатида -- статуя, поддерживающая пе­рекрытие и выполняющая функцию опоры в архитектуре.) От­вечая ему, Алданов признал, что испытывает определенные труд­ности по части композиции: "В дальнейшем "кариатидности" не будет. У меня появятся еще немало знаменитых людей, но это будут иностранцы, и я к ним своих русских действующих лиц направлять не буду. Буду просто их показывать без связи с фабулой романа <...>, и пусть лучше меня ругают за отсут­ствие плана, чем за искусственные приемы" (письмо от 9 мая 1944 года). В "Повести о смерти" вставные очерки вновь даны писателем без связи с фабулой.

В этом случае Алданов, как мы видим, согласился с упреком Набокова в свой адрес, но в другом очень важном философс­ком вопросе писатели расходились. Появившаяся в тех же 1950-х годах набоковская "Лолита" заканчивается утверждением, что только искусство может принести создателю бессмертие: "Говорю я о турах и ангелах, о тайне прочных пигментов..." Алданов же помнит, что и прочные пигменты искусства| со временем разрушаются, для него высшая ценность, оправ­дывающая человеческое существование, -- безупречная нравственность.

Алданов с легкостью переходит от мелочей быта к веч­ным вопросам, сообщает множество любопытных, почти ни­кому не известных фактов из истории. Читать его лучше всего медленно. Заметил ли читатель, что из всех эпигра­фов -- они предпосланы каждой главе -- только один взят из современного писателя? 30 декабря 1952 года Алданов обратился к Бунину с просьбой разрешить взять эпиграфом к последней главе пятой части его стихотворение "Синие обои полиняли...". Бунин сразу же дал согласие. 3 января 1953 года Алданов его благодарит и замечает: "Вы там буде­те единственный живущий писатель, а то всё Платоны, Шиллеры, Стендали. Отлично понимаю, что Вам это ни к чему, но мне очень, очень радостно". Ставя Бунина в один ряд с великими писателями прошлого, Алданов утверждал, что Бунин тоже классик, и эта мысль, которая стала обще­принятой в наши дни, отнюдь не являлась таковой в начале 1950-х годов.

В свою очередь, Бунин был горячим поклонником "Повести о смерти". Ему запомнилась сцена, как умирал Бальзак, он отмечал, что отлично написана гадалка Роксолана. Алданов писал ему 19 ноября 1952 года: "Вы единственный человек, мнение которого мне по-настоящему важно".

"Повесть о смерти" печаталась в нью-йоркском "Новом жур­нале" в шести номерах в 1952--1953 гг., в каждом по одной части примерно равного объема. Два экземпляра машинописи последней редакции хранятся в Библиотеке-архиве Российско­го фонда культуры и в Бахметевском архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк). Когда Алданов не вмещался в отве­денный ему редакцией журнала объем -- около 64 страниц для каждого отрывка -- он опускал отдельные главы. 6 августа 1952 года по поводу сокращений в третьей части он писал Р.Б. Гулю: "В третьем отрывке я выпускаю главы, в которых Виер посещает киевские кружки и в Верховне ведет разговор с Бальзаком. Для журнала выпуск их можно считать выигрышем: действие идет быстрее. Выпущенные главы я заменяю рядами точек".

Он писал и о сокращениях в последующих частях: опустил главу о Бланки, поскольку ранее она была опубликована в газете "Новое русское слово", предполагал опустить и главу об Араго, также поместить ее в газете, но в последний момент передумал, и она вошла в журнальный текст.

Писатель был твердо уверен, что повесть вскоре выйдет отдельной книгой в Издательстве имени Чехова, намеревался для этого издания дописать намеченные главы. Но жизнь распорядилась иначе. Руководство издательства, вместо того, чтобы печатать недавно опубликованную в журнале повесть, решило переиздать один из старых романов Алданова, "Ключ", к тому времени ставший библиографической редкостью. Алданов не возражал. "Повесть о смерти" так и не вышла отдельным изданием при его жизни, текст остался недописанным.

15.

Закончив "Повесть о смерти", Алданов сразу же берется за новую, "розовую" повесть "Бред". В ней, как в "Живи как хочешь", снова изображена послевоенная современность, на этот раз действие отнесено к 1953 году, герои -- преуспевающие на Западе русские эмигранты, снова в остром сюжете переплавлены элементы детектива и мелодрамы. В сокращенном виде "Бред" был напечатан в "Новом журнале" вскоре после смерти Сталина.

Удивительная особенность Алданова -- в исторических своих произведениях он художник трагического мироощущения, а когда берется за современную тему, прежде всего утешитель, лишь в воспоминаниях персонажей о прошлом, на обочине действия возникают у него зловещие тени войн, революций, кровавых диктатур. В центре же внимания мир, где все благополучно и мило, мечты сбываются, а герои, хотя и пустоваты, но привлекательны. ...Маскарад в Венеции; поздняя роковая любовь международного авантюриста; ловушки, которые под­страивают друг для друга советские и американские разведчи­ки в разделенном Берлине... Среди героев нагловатый янки-юнец, самовлюбленная красавица, два полковника, до того между собой схожих, что автор не дал им имен, обозначив их только номерами: полковник N1, полковник N2. Главное действую­щее лицо -- резидент ряда разведок, о его прошлом ходят самые разные слухи вплоть до того, будто ему отроду триста лет, и он не кто иной, как воспетый Пушкиным легендарный граф Сен-Жермен.