Художники

Помню, как впервые пришел в дом Майских, в который приходил не раз позже, добрый для меня дом. Наша беседа продолжалась часа три. В эту первую нашу встречу Иван Михайлович рассказал о Чичерине многое из того, что потом вобрали «Дипломаты», в частности подробности холостяцкого житья-бытья Георгия Васильевича в Лондоне, его холодную мансарду в Ист-Энде, встречи с английскими друзьями в Марксхаузе, за которыми с такой пристальностью следило российское посольство в Лондоне, стараясь обратить гнев властей против Чичерина.

Впрочем, в рассказе о Чичерине Иван Михайлович не обошел и более поздних лет. Я говорю о 1922 годе, когда Майский возглавлял Отдел печати Наркоминдела. Помню, как живо Иван Михайлович нарисовал полуночную вахту, типично наркоминдельскую, когда оперативные дела повлекли Майского к Чичерину... Дело было в те первые годы, когда наркомат помещался уже на Кузнецком мосту... По словам Майского, вместе с ним был Михаил Ефимович Кольцов, известный писатель, редактор «Огонька». Час был настолько поздний, что даже неутомимый в своем полуночном бдении Чичерин почувствовал себя уставшим. Так или иначе, а нарком дал понять, что не прочь и отдохнуть. Последовало приглашение пройти в приемную, где стоял рояль, — Майский знал о необыкновенном чнчеринском даре и быстро проследовал вслед за Георгием Васильевичем, увлекая за собой и Кольцова.

Он играл, конечно, профессионально, но дело было даже не в этом, — вспоминал Иван Михайлович этот полуночный концерт. — В его игре было нечто такое, что не всегда сопутствует игре профессионала: я говорю о настроении, которое ощутимо окрашивало его игру. ...Ну, разумеется, он импровизировал, но это была импровизация человека, чьему высокому артистизму вы доверяете... Вон сколько лет прошло с той поры, как мы слушали Чичерина, а я не могу забыть этого — не преувеличу, если скажу, что это было одно из самых сильных художественных впечатлений, которое я когда-либо пережил...

Зная, сколь симпатичен мне образ Чичерина, человека и дипломата, Иван Михайлович неизменно возвращался к личности Георгия Васильевича, если даже разговор имел к этому отношение не совсем прямое.

Один такой рассказ мне удалось записать на магнитофон — вот он:

— Я знал лично Чичерина, близко знал. Мы вместе пробыли около пяти лет в иммиграции в Лондоне. Я много работал вместе с ним в дальнейшем в Наркомате иностранных дел, когда наркомом иностранных дел был Чичерин. Все это дает мне достаточно материала, чтобы рассказать о Чичерине как о дипломате и человеке. Георгий Васильевич Чичерин, несомненно, был очень интересным и оригинальным человеком. По происхождению он был выходцем из дворянских кругов. Его отец был довольно крупным дипломатом царской службы и готовил к этой работе и своего сына. Чичерин получил прекрасное образование, с детства говорил на нескольких языках, хорошо играл на рояле и на флейте и обладал большой эрудицией в области искусства, литературы, истории, внешней политики. Он даже начал свою карьеру дипломата в царском министерстве иностранных дел, но дыхание революции 1905 года, которая шла, приближалась, оказало сильное влияние на молодого Георгия Васильевича — он повернулся спиной к царской службе в министерстве иностранных дел и в 1904 году стал членом Российской социал-демократической рабочей партии. Таким образом, Чичерин круто и резко порвал со своим прошлым, с тем классом, к которому он принадлежал и из которого вышел. Этот разрыв был полный и окончательный...

Я, естественно, воссоздал реплику Ивана Михайловича буквально, не опустив в ней ни единого слова, — быть может, найдется читатель, которому эта реплика покажется элементарной, лишенной любопытных подробностей, но мне этот монолог Ивана Михайловича о Чичерине в высшей степени симпатичен — я вижу в этом высказывании Майского обаяние его речи, сохранившей особенности, свойственные живому говору современников, пришедших в наш век из века минувшего.

Мне хотелось закончить эту часть своих воспоминаний именно на мысли, с какой я их начал, — я говорю о способности Майского приходить людям на помощь. Мои друзья, зная об этом качестве Майского, подчас обращались к нему через меня. Едва ли не последняя встреча с Иваном Михайловичем была вызвана обстоятельством такого рода и повлекла меня в неблизкую Мозжинку. Я не видел Ивана Михайловича года полтора и не мог не обратить внимания, как не пощадили его годы. Стол был накрыт на веранде, которой все так же, как и много дет назад, сообщал свой колорит и свои краски большой портрет Майского работы Петра Петровича Кончаловского. Майский вышел к столу самостоятельно, но осторожные шаги его были рассчитанны — помню, что беседа ладилась не без участия Майского, мне даже показалось, что я вижу прежнего Ивана Михайловича. Жестокий недуг деформировал его физическое существо, но ему, этому недугу, не по силам было покорежить натуру человека: осталось живое внимание к беседе, реакция на шутку, способность понимать, чем живут люди, участие... Ну, разумеется, просьба, с которой обратились через меня друзья, была попята и исполнена без лишних слов — даже в нынешнем своем нелегком положении Иван Михайлович нес свою вахту добра...

А теперь я хотел бы исполнить желание, возникшее задолго до того, как состоялась моя первая встреча с Иваном Михайловичем, — коснуться отношений Майского с Шоу и Уэллсом: у этой темы здесь есть свои преимущества не только потому, что представляется возможным сообщить нечто новое — я говорю о переписке посла с писателями. Важно самое существо темы: ведь речь идет о наших связях с виднейшими мастерами XX века, да к тому же с людьми, чья жизнь и творчество испытали воздействие столь мощного фактора, как русский Октябрь и возникновение СССР.

ШОУ: НЕ ПЕРЕЖИЛА ЛИ СЕБЯ БРИТАНСКАЯ ИМПЕРИЯ

Итак, Джордж Бернард Шоу.

— Первая встреча с Шоу совпала у меня с событием по-своему знаменательным: осенью тридцать второго я был назначен послом в Лондон, — как это делал Майский и в иных обстоятельствах, рассказ был подчинен железному регистру хронологии. — В ряду дел, которые я хотел исполнить по прибытии в английскую столицу, был и визит к Шоу, но, видно, это намерение возникло в тот момент не только у меня: мы с женой получили приглашение от супругов Шоу посетить их в лондонском доме...

Как я понял, Майский видел писателя много раз и позже, но с этим первым визитом отождествился в памяти Ивана Михайловича физический лик Шоу, как он отложился в сознании. Шоу перевалило в ту пору за семьдесят пять, но, как заметил Майский, он поразил его тем, что был бодр, подвижен, динамичен, в то время как его супруга выглядела полной противоположностью хозяину дома: рыхла, медлительна, даже чуть-чуть апатична — она была старше Шоу. Однако каким Иван Михайлович увидел в тот раз Шоу? По словам Майского, длинное и костистое тело старого ирландца напоминало складной нож — в зависимости от обстоятельств оно как бы укорачивалось. Лицо у Шоу хранило румянец такой первозданной яркости, что, казалось, за плотной завесой этого румянца можно было скрыть любые перепады настроения. Вместе с тем в глазах поместился огонь, который Шоу обращал то на одного своего собеседника, то на другого, повергая его в немалое смущение.

В рассказе Майского о Шоу была своя последовательность, свой строгий порядок лет и фактов — Иван Михайлович, как я установил, готовился к беседам такого рода.

Как вспомнил Иван Михайлович, Шоу в тот раз доминировал за столом, завладев вниманием гостей в немалой мере, — разящие стрелы его иронии не щадили никого... Порядочно досталось и Америке, и Англии, при этом Шоу не преминул заметить, что он не англичанин, а ирландец. Все смеялись, за исключением, пожалуй, миссис Шоу; взгляд, который она обращала на мужа, был полон любви и чуть-чуть печали.

А между тем на столе, за которым происходил мой разговор с Иваном Михайловичем, появилась объемистая стопка машинописных листов, заключенная в зеленый ледерин. Судя по всему, рукопись пролежала в семейном бюваре Майских не один год: она успела потускнеть и напитаться теми особыми запахами, которыми дышит прошлое, — давно минули эти годы, а старая бумага хранит дыхание лет.