Булгаков

А эту главку он продиктовал мне 17 мая, - она должна была быть первой главой будущей книги путешествия. "Я не узник больше! - говорил Миша счастливо, крепко держа меня под руку на Цветном бульваре. - Придем домой, продиктую тебе первую главу".

В письме своему соавтору по пьесе "Александр Пушкин" Викентию Вересаеву (Смидовичу) (1867-1945) 11 июля 1934 г. Булгаков рассказал об этих же событиях: "...Самые трезвые люди на свете - это наши мхатчики. Они ни в какие розы и дождики не веруют. Вообразите, они уверовали в то, что Булгаков едет. Значит же, дело серьезно! Настолько уверовали, что в список мхатчиков, которые должны были получить паспорта (а в этом году как раз их едет очень много), включили и меня с Еленой Сергеевной. Дали список курьеру - катись за паспортами.

Он покатился и прикатился. Физиономия мне его сразу настолько не понравилась, что не успел он еще рта раскрыть, как я уже взялся за сердце.

Словом, он привез паспорта всем, а мне беленькую бумажку - М. А. Булгакову отказано.

Об Елене Сергеевне даже и бумажки никакой не было. Очевидно, баба, Елизавета Воробей! О ней нечего и разговаривать!

Впечатление? Оно было грандиозно, клянусь русской литературой! Пожалуй, правильней всего все происшедшее сравнить с крушением курьерского поезда. Правильно пущенный, хорошо снаряженный поезд, при открытом семафоре, вышел на перегон - и под откос!

Выбрался я из-под обломков в таком виде, что неприятно было глядеть на меня...

Перед отъездом (в Ленинград, на гастроли МХАТа. - Б. С.) я написал генсеку письмо, в котором изложил все происшедшее, сообщал, что за границей не останусь, а вернусь в срок, и просил пересмотреть дело... Ответа нет. Впрочем, поручиться, что мое письмо дошло по назначению, я не могу".

В дневнике Е. С. Булгакова 18 мая 1934 г. отметила сомнения мужа в связи с тем, что 17-го они так и не получили паспортов: " - Слушай, а это не эти типы подвели?! Может быть, подслушивали? Решили, что мы радуемся, что уедем и не вернемся?.. Да нет, не может быть. Давай лучше мечтать, как мы поедем в Париж!

И все повторял ликующе:

- Значит, я не узник! Значит, увижу свет!

Шли пешком, возбужденные. Жаркий день, яркое солнце. Трубный бульвар. М. А. прижимает к себе мою руку, смеется, выдумывает первую главу будущей книги, которую привезет из путешествия.

- Неужели не арестант?!

Это - вечная ночная тема: Я - арестант... Меня искусственно ослепили...

Дома продиктовал мне первую главу будущей книги".

Подозрения Булгаковых, окрепшие после отказа в получении загранпаспортов, что их судьбу определили неизвестные мужчина и женщина, находившиеся вместе с ними в комнате во время заполнения анкет, вряд ли основательны. Вопрос о выезде Булгакова за границу, тем более после его разговора с И. В. Сталиным в апреле 1930 г., определенно решался на самом верху. Тем более что 1 июня 1934 г. Е. С. Булгакова записала в дневнике, что Минервина, секретарша А. С. Енукидзе (1877-1937), секретаря ЦИК СССР, говорила ее сестре О.С. Бокшанской (1891-1948) о получении Булгаковыми паспортов как деле решенном. Скорее всего, в верхах по вопросу о выезде драматурга шла борьба, как шла она в свое время по поводу выпуска на сцену булгаковских пьес "Дни Турбиных" (1926) и "Бег" (1928). За время, пока Булгаков с женой заполняли анкеты, чиновник Борисполец мог получить новые указания, вследствие чего выдача заветных красных книжек так и не состоялась.

10 июля 1934 г. Булгаков написал письмо Сталину, где изложил всю историю с паспортами. Как подчеркнул драматург, чиновники несколько раз повторили, что "относительно вас есть распоряжение" паспорта выдать, как есть такое распоряжение и насчет писателя Бориса Пильняка (Вогау) (1894-1938) (1 июня Е. С. Булгакова отметила, что Пильняк с женой получили паспорта), а в секретариате ЦИК представителей МХАТа заверили, что "дело Булгаковых устраивается". Письмо заканчивалось так: "Обида, нанесенная мне в ИПО Мособлисполкома, тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве". Ответа не последовало, поэтому можно предположить: Сталин был среди тех, кто возражал против выезда Булгакова за границу, не будучи уверенным, что опальный драматург вернется на родину.

О реакции Булгакова на отказ в заграничной поездке сохранилось любопытное донесение осведомителя НКВД. Этим осведомителем, по всей вероятности был артист МХАТа Евгений Васильевич Калужский (1896-1966), муж О.С. Бокшанской (см.: "Кабала святош"). В сводке от 23 мая 1935 г. он привел мнение Булгакова в связи со всей этой историей: "Меня страшно обидел отказ в прошлом году в визе за границу. Меня определенно травят до сих пор. Я хотел начать снова работу в литературе большой книгой заграничных очерков. Я просто боюсь выступать сейчас с советским романом или повестью. Если это будет вещь не оптимистическая - меня обвинят в том, что я держусь какой-то враждебной позиции. Если это будет вещь бодрая - меня сейчас же обвинят в приспособленчестве и не поверят. Поэтому я хотел начать с заграничной книги - она была бы тем мостом, по которому мне надо шагать в литературу. Меня не пустили. В этом я вижу недоверие ко мне как к мелкому мошеннику. У меня новая семья, которую я люблю. Я ехал с женой, а дети оставались здесь. Неужели бы я остался или бы позволил себе какое-нибудь бестактное выступление, чтобы испортить себе здесь жизнь окончательно. Я даже не верю, что это ГПУ меня не пустило. Это просто сводят со мной литературные счеты и стараются мне мелко пакостить". Конечно, писатель выказывал наивность, когда полагал, что его книга о заграничном путешествии устроила бы цензуру. Ведь советским канонам в изображении "иностранной" жизни, как доказывает Б. м., Булгаков следовать не собирался. Слова же из агентурной сводки о "мосте", возможно, отозвались в реакции власти на создание пьесы "Батум". 16 августа 1939 г., как зафиксировала на следующий день Е. С. Булгакова, режиссер МХАТа Василий Григорьевич Сахновский (1886-1946) сообщил, что "наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе". Данное сообщение потрясло драматурга, возможно, еще и потому, что он вспомнил о собственных словах по поводу "заграничной книги", призванной стать "тем мостом, по которому мне надо шагать в литературу". Показательно, что оба раза попытки "наведения мостов" окончились неудачей.

Отказ в заграничной поездке похоронил надежды развернуть Б. м. в большую книгу, сродни "Письмам русского путешественника" (1791-1795) писателя и историка Николая Михайловича Карамзина (1766-1826). А план такой книги у Булгакова уже созрел, и он подробно изложил его в письме В. В. Вересаеву 11 июля 1934 г.: "...В конце апреля сочинил заявление о том, что прошусь на два месяца во Францию и в Рим с Еленой Сергеевной... Как один из мотивов указан мной был такой: хочу написать книгу о путешествии по Западной Европе.

Наступило состояние блаженства дома. Вы представляете себе: Париж! памятник Мольеру... здравствуйте, господин Мольер, я о вас и книгу и пьесу сочинил; Рим! - здравствуйте, Николай Васильевич, не сердитесь, я Ваши "Мертвые души" в пьесу превратил. Правда, она мало похожа на ту, которая идет в театре, и даже совсем не похожа, но все-таки это я постарался... Средиземное море! Батюшки мои!..

Вы верите ли, я сел размечать главы книги!

Сколько наших литераторов ездило в Европу - и кукиш с маслом привезли! Ничего! Сережку нашего (пасынка Булгакова С. Е. Шиловского (1926-1975). - Б. С.), если послать, мне кажется, он бы интереснее мог рассказать об Европе. Может быть, и я не сумею? Простите, попробую!..

Мы покойны. Мечтания: Рим, балкон, как у Гоголя сказано - пинны, розы... рукопись... диктую Елене Сергеевне... вечером идем, тишина, благоухание... Словом, роман!

В сентябре начинает сосать под сердцем: Камергерский переулок (месторасположение МХАТа. - Б. С.), там наверно, дождик идет, на сцене полумрак, чего доброго, в мастерских "Мольера" готовят. И вот в этот самый дождик я являюсь. В чемодане рукопись, крыть нечем!"