Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному

Семнадцати лет юношу определили в студенты Московского архива Министерства иностранных дел (привилегия отпрысков самых знатных родов). 19-летним он был прикомандирован к русской дипломатической миссии во Франкфурте-на-Майне. Благодаря дружбе с великим князем Александром (будущим императором Александром II) сделал в его царствование головокружительную карьеру: флигель-адъютант, затем царский егермейстер… Балагур и авантюрист (ходил на медведя с одним ножом и т. д. — о его проделках и безрассудствах написаны тома), красавец, светский лев, блестящий лирик, популярный и по сей день драматург, автор зачитываемого до дыр романа «Князь Серебряный» и превкусных мистических повестей, Алексей Константинович РЕГУЛЯРНО принимал сильнодействующие средства. Для стимуляции творческого наития. Проще говоря, был целенаправленным наркоманом.

Письмо давалось этому чудодею слова непросто. «В произведении литературы я презираю всякую тенденцию. Презираю ее, как пустую гильзу, тысяча чертей!.. — писал он другу Маркевичу. — По мне, сохрани Бог от всякой задачи в искусстве, кроме задачи сделать хорошо». «Сделать» у графа получалось, чего и говорить, куда как неплохо. И совсем не как у остальных. «Вы, может быть, единственный ныне литературный человек в России, который себя поставил вне современного движения», — отвечал ему Маркевич.

Ценой, заплаченной Алексеем Константиновичем за право жить и творить не как все, стала опиатная зависимость. Биографы говорят о неких припадках нервного расстройства, не уточняя диагноза. На них и списывают необходимость сидеть на морфии. А кончилось трагически: уставший бороться с астмой и нестерпимыми головными болями, 58-летний поэт выпил полный флакон морфия, долгое время служившего ему эликсиром вдохновения…

Земляк Моцарта, аутист, параноик и шизофреник Георг ТРАКЛЬ прожил недолгую — в 27 лет — жизнь. Она изучена благодарными исследователями вдоль и поперек. В биографиях сообщается, например, что родился он не просто 3 февраля 1887-го, а «в два часа тридцать минут пополудни». То есть фигура культовая. А с некоторых точек зрения и несомненно гениальная. Учителями своими Георг почитал Бодлера с Рембо, отчего и сам вырос в откровенного «певца смерти». При жизни вышла всего одна книжка его стихов.

В музы Тракль определил младшую сестру Маргариту. Есть сведения, что отношения их были глубоко неплатоническими. А проще говоря, сугубо кровосмесительными. За что молодой человек и винил себя до самой смерти. Маргарита покончила с собой ровно через три года после гибели брата. Но речь сейчас, сами понимаете, не об этом. Мы вспомнили о нечитаемом и непочитаемом нами Тракле лишь как об одном из самых последовательных поэтов-наркоманов.

Из гимназии его вышибли после седьмого класса — ввиду полнейшей неуспеваемости. Семнадцати лет он устроился подручным в аптеку под романтическим и каким-то роковым теперь названием «У белого ангела», где и получил практически неограниченный доступ к морфину и вероналу. Его безудержное пьянство на фоне пристрастия к широчайшему спектру наркотиков выглядит не более чем баловством, отчего в предыдущей главе этот персонаж нами даже и не упоминался… С 1911-го его начинают преследовать весьма размытого содержания страхи, припадки усиливаются день ото дня. И в этом состоянии — в 1912-м — происходит взлет поэтического таланта Георга Тракля. «Яды», по мнению биографов, он принимал: а) для изменения сознания, б) заради забвения и устранения мучительных видений и в) с целью вполне осознанного самоуничтожения — за полтора года до смерти записал: «Я с нетерпением жду минуты, когда душе надоест находиться в этом ничтожном, терзаемом меланхолией теле»…

Душа поэта не вынесла в 1914-м. Тракля призвали на фронт — рецептариусом (аптечное дело он действительно знал назубок). Однополчане рассказывали о попойках между боями, в которых нашему герою не уступал лишь штабной лекарь… После ожесточенного сражения под Гродеком, где Брусилов задал австро-венграм знатного перцу, Тракль вынужден двое суток практически в одиночку оказывать помощь плюс-минус сотне раненых и искалеченных соотечественников. Потрясенный случившимся, он предпринимает попытку самоубийства, но у него успевают отнять оружие и отправляют в гарнизонный госпиталь — освидетельствоваться на предмет психического равновесия. И уже там, несколько дней спустя, лейтенант Тракль поканчивает с собой, приняв запредельную дозу кокаина — по всей видимости, заранее украденного им из полевой аптеки…

А вот Карл ГУЦКОВ попал в наркоманы совершенно случайно. Глава литературного течения «Молодая Германия», он был типичный диссидент, что уже почти по определению подразумевает параноидную составляющую личности. Каковая и была клинически зафиксирована к середине 60-х. Напряженная умственная деятельность, бесконечная борьба с полицией и литературными врагами привели к нервному срыву, отягощенному бредом преследования и ипохондрическими идеями. Ломбразо сформулировал недуг Гуцкова предельно лапидарно: «Сошёл с ума».

Борясь с бессонницей, писатель последовал чьему-то доброму совету и начал принимать хлорогидрат. Препарат только-только входил в лечебную практику и до самого конца XIX активно применялся в качестве снотворного средства. О вызываемой им лекарственной зависимости было еще ничего не известно. И несчастный Гуцков беспрерывно увеличивал вечернюю порцию спасительного снадобья, пока не проглотил однажды критической дозы хлорала и не добился, наконец, желаемого результата — впал в самый настоящий летаргический сон.

По одним слухам, ту злосчастную свечу наркоман-поневоле опрокинул на одеяло случайно. По другим это был вполне осмысленный шаг. Но факт остается фактом: Карл Гуцков заживо сгорел в собственной постели…

В качестве обезболивающего средства прописал доктор опиум и основоположнику английского детективного романа Уилки КОЛЛИНЗУ. Писатель почувствовал себя лучше и привык. Дозы увеличивались и увеличивались. Всё закончилось ПОЛНЕЙШИМ распадом личности…

Напомним, что последние полтора десятка лет Диккенс мотался по Англии и Европе (преимущественно по парижским кабаре и сомнительной репутации салонам) в сопровождении именно этого наркомана…

Не от хорошей жизни и тоже в известной мере случайно стал морфинистом Михаил БУЛГАКОВ. Ему было двадцать шесть. Он служил сельским врачом и, отсасывая как-то через трубку дифтеритные пленки из горла больного ребенка, заразился сам. Ввёл себе противодифтеритную сыворотку. От той начался зуд, выступила сыпь, распухло лицо. Боли не давали спать, и доктор попросил вколоть ему морфия. Через день впрыскивание повторилось. Потом еще и еще. Организм привык к наркотику в считанные дни — Булгаков подсел…

Год спустя он пил морфий уже прямо из пузырька. Как медик прекрасно отдавал себе отчет в происходящем, как человек — испытывал всё большие ломки. К тому же, Михаил Афанасьевич панически боялся огласки. Нервы начали сдавать. «Ведь ты не отдашь меня в больницу?!» — молил бедняга Тасю (Татьяна Николаевна Лаппа — первая жена писателя), всё невозвратней теряя человеческий облик. Однажды в припадке гнева он лукнул в жену горящим примусом, в другой раз — целился в нее из пистолета…

Она же и спасла его.

Вынужденная делать мужу успокоительные инъекции, Татьяна Николаевна стала обманывать его, впрыскивая в вену вместо наркотика дистиллированную воду. Не чувствуя эффекта, Булгаков требовал увеличить дозу. Тася терпела его ор и упреки, упрямо продолжая затеянное. И свершилось то, что иначе как чудом не назовешь. Во всяком случае, даже сегодняшняя практика лечения наркоманов знает лишь единичные случаи, подобные этому: произошло ПОЛНОЕ отвыкание. А ведь до «Мастера и Маргариты» дело могло запросто и не дойти…

Увлекался «дурью» и большой поклонник Колриджа Николай ГУМИЛЕВ. Во всяком случае, поэт долгое время курил опиум, меняя трубки в поисках «более удобной»…

Но едва ли не самым записным наркоманом широкого профиля среди отечественных литераторов был БРЮСОВ. Начал с опиума. Тот вроде бы помогал в общении, позволял делаться более доступным и открытым. По большому счету это было баловство и пижонство купеческого сынка. Настоящим же морфинистом Валерий Яковлевич стал, по воспоминаниям Ходасевича, году в 1908-м, с легкой руки его тогдашней пассии Нины Петровской — по-своему весьма обаятельной, но вполне законченной истерички. На морфин самопровозглашенный гений подсел уже капитально. Отделаться хотел, да не удалось. Обращался к доктору. Лечение прошло почти безрезультатно. Тот же Ходасевич рассказывал, как в 1917-м во время разговора он заметил, что Брюсов вдруг впал в оцепенение и едва не уснул. Потом встал, удалился в соседнюю комнату и вернулся оттуда «помолодевшим». Владислав же Фелицианович вспоминал, как пару лет спустя заглянул невзначай в ящик рабочего стола к Валерию Яковлевичу и наткнулся там на иглу от шприца да обрывок газеты с пятнами крови…