Советник президента

- Да, вы совершенно правы, я Игнатий Присядкин.

- Игнатий, можно я вас буду называть без отчества? - Ну разумеется, я и сам не помню, какое у меня отчество, - схохмил Присядкин. Он тогда еще не знал, что пройдут годы, и он действительно иногда будет забывать свое отчество.

- Игнатий, - пожаловалась ему Валентина, – у меня раскалывается голова. Вы не могли бы своими методами помочь мне – снять головную боль? - Да господи, элементарно! – обрадовался Игнатий. Он усадил Валентину на низкий стул, велел закрыть глаза. А сам стал ладонями водить у ее висков, причем не дотрагиваясь до них. Продолжалось это недолго - секунд тридцать, не больше.

- Ну как? – спросил он.

- Вы знаете, все прошло! Голова не болит! – воскликнула Валентина. Так как головной боли у нее изначально не было, восклицание получилось очень искренним. Тут к ней приблизился Крендель, наблюдавший за всей этой безобразной сценой со стороны бара и недоверчиво спросил:

- Девушка, у вас действительно прекратились головные боли?

- Да! – восторженно подтвердила Валентина и посмотрела на Игнатия влюбленными глазами.

- А в какой области у вас болело? – стал дотошно выпытывать доктор Крендель, - вот здесь? Или здесь? И какая это была боль – тупая или острая? Или может дергающаяся такая, знаете?

- Да перестань ты, - остановил его Присядкин.

- Ты же видел своими глазами, как я излечил Валю. Ты не можешь поверить очевидному. Я и тебя могу излечить, если попросишь.

- Нет уж, меня как раз не надо, - отшатнулся на всякий случай Крендель. Тут в разговор вступила Татьяна Глушко, молча наблюдавшая за развитием событий из-за стойки бара. Вопреки обычаю, она за это время не выпила ни грамма.

- Игнатий, - сказала она, - у меня вчера весь вечер и всю ночь было очень высокое давление. Я от этого кризиса никак не очухаюсь.

- Да, - подтвердил Крендель, - я вижу, что вы явно еще не отошли от гипертонического криза. Выглядите вы ужасно.

- Юлий, как можно говорить такое женщине, - укорил его галантный Игнатий.

- Да ладно, - махнула рукой Глушко, - я сама понимаю, как я выгляжу. Утром я еле встала.

- Ну а что ж ты мне вечером не позвонила? – бодро спросил у нее Присядкин.

- Я бы тебе помог. Глушко недоверчиво покачала головой, купила что-то в баре и ушла. А Крендель заинтересовался: - И как бы ты, Игнатий, ей помог?

- Снизил бы давление.

- По телефону?

- И по телефону мы можем.

- И на сколько же ты можешь по телефону снизить давление?

-Да на сколько угодно.

- И до нуля?

- И до нуля.

- Что же, - не унимался въедливый Крендель, - ты можешь по телефону убить человека?

- Почему это убить? - Нулевое давление, - торжествующе объявил Крендель, - это же смерть. Чтоб ты знал.

Присядкин смутился. Но быстро нашел выход из положения: - Настоящие экстрасенсы никогда не используют свой дар во вред кому-либо. Это просто исключено. Как только возникает угроза чьему-нибудь здоровью или тем более жизни, энергетические силы сами собой отключаются. Крендель недоверчиво покачал головой.

- А больше, девушка, у вас ничего не болит? – сказал Игнатий у Валентины.

- Болит, - многообещающе ответила она.

- А что болит? – и Присядкин подмигнул.

- А можно, я вам это наедине скажу? – ответила Валентина.

- О да, понимаю, понимаю, - закивал головой Присядкин, - врачебная тайна… Так это, кажется, у вас называется? – обернулся он к Кренделю.

- Смотря что ты имеешь в виду, - ответил тот.

- Ну пойдемте, девушка, вы мне расскажете и покажете, что у вас там не в порядке… И они пошли в Валентинину комнату… …Погружаясь в сон, Валентина вспоминала тот первый вечер, который она провела наедине с Игнатием в доме творчества в Дубултах. А потом ей приснилось, что Присядкин звонит ей домой из Кремля и по телефону снижает давление до нуля. И Валентина с телефонной трубкой у уха замертво падает со стула на пол… Естественно, она тут же с криком проснулась. Рядом мирно сопел Игнатий. Крик его не разбудил. В свете луны он был похож на только что вымытого, чистенького розового поросеночка. Ничего угрожающего в его облике не наблюдалось. И Валентина снова заснула.    

Хрюкова второй день сидела в архиве. Архив назывался ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства. В нем, оказывается, уже сформировался целый фонд живого классика Присядкина. Перед ней лежали четыре тома, сданные в архив Литинститутом. Она надеялась выудить из них для передачи что-нибудь полезное о его юных годах. Версия о том, что он там вовсю дружил с Беллой Ахмадулиной и Евгением Евтушенко, к сожаленью, никак не подтверждалась. Ахмадулина вовсе не была однокурсницей Присядкина, она училась курсом младше. Судя по четырем архивным томам, лежащим перед Хрюковой, их компании не пересекались, на обсуждения друг к другу они не ходили. Хотя тот и другой обучались поэзии. То, что в молодости Присядкин не собирался писать прозу, а рассчитывал прославиться как поэт, стало сюрпризом для Хрюковой. Что касается Евтушенко, то того вообще исключили из Литинститута за неуспеваемость в 1953 году, а Присядкин туда поступил в 1954-м. Хрюкова, листая архивные дела, решила начать с отзывов о студенческом творчестве Присядкина, чтобы потом перейти собственно к его произведениям. Как на подбор, все отзывы были ужасные. Например, Присядкин написал поэму о детдоме. Роберт Рождественский: «Никакие добрые песенки не могут дать настоящего представления о детдоме. Песни в поэме звучат фальшью». Леонид Завальнюк: «Поэма не получилась. Эта вещь и наивна и примитивна. Нет главной связующей мысли, поэтому детали рассыпаются. Сравнения неоправданны, не выражают настроения…» Какой-то Леднев: «Основной недостаток в том, что поэма небрежно написана. Психологически не оправдано возвращение мальчика в детдом. Сад, огород, «все свое» здесь не помогают…» И все в том же духе. Причем из года в год. Понятно, это однокурсники. Может, завидовали. Может, невзлюбили за что-то конкретное. Ну а что пишут руководители семинара, так сказать мэтры? Из характеристики за 1 курс: «Стихи Игнатия Присядкина еще весьма несовершенны. В них зачастую отсутствуют признаки первоначального поэтического поиска» (Коваленков). 2 курс: «Этот человек испорчен самодеятельностью. Присядкин привык «брать публику», он умеет и писать стихи, и сочинять песни и перекладывать их на музыку, придумать конферанс – вот на это он способен. Но зараженность мелким успехом портит его. Надо убить его дешевую эстрадность, и из него можно вылепить мастера…» (Лев Ошанин). 3 курс: «Привыкнув писать для самодеятельности, зараженный некоторой эстрадной дешевкой, иной раз приводящей к пошлости, пришел в институт Игнатий Присядкин. В этом году он читал на семинаре свою поэму «Сердце», пока еще сырую, но интересную в своей основе… Пишет он и песни, и не только слова, но и музыку. Но пока еще И.Присядкин весь в пути». (Лев Ошанин). 4 курс: «Присядкин человек очень способный, но, к сожаленью, еще не удалось помочь ему освободиться от некоторого налета эстрадности, который часто путает карты и портит даже удачные в целом произведения Присядкина. Он много лет работал и работает в самодеятельности, выступает в качестве самодеятельного актера, конферансье, деда Мороза и пр. и сочинительствовать начал для самодеятельности, для эстрады. Видимо, обладающих настоящим вкусом наставников на первых порах его пути не случилось. Поэтому по-прежнему главным для Присядкина остается выработка точного вкуса. Многое для этого уже сделано, но еще не все». (Лев Ошанин). Мда, из этого кашу не сваришь… Хотя… Эврика! Хрюкову осенило, и она тут же, из читального зала позвонила Валентине:

- Валентина Анатольевна! У меня есть идея! Для того, чтобы воссоздать атмосферу Литературного института, мы пригласим туда, в одну из аудиторий, его однокурсников, фамилии я выписала, а самого Игнатия Алексеевича оденем в костюм Деда Мороза…

- Почему Деда Мороза? – изумилась Валентина. Про деда Мороза она ничего не знала по той простой причине, что когда Игнатий был студентом, ее еще не было на свете.