Русский лабиринт (сборник)

В тот же год, когда Матвей вышел на пенсию, померла Елизавета. Матвей остался без работы и родни, предоставленный самому себе да своей мечте. Времени у него теперь было хоть отбавляй, и Матвей забывался в почти круглосуточной работе. Заказов он больше не принимал – не хотел отвлекаться от главного.

И вот мечта его жизни была почти осуществлена – маленький, похожий на блестящую серебристую стрекозу вертолетик стоял у него в сарае. Об этой «штуке» в селе никто не знал, даже сующие везде свой нос деревенские мальчишки отваживались Матвеем от заветного сарая строго и без исключений. Стоял теплый августовский вечер, Матвей сидел босой на берегу речки, небо, как румяная краюха хлеба, запекалось в вечерней заре, было тихо, от яблонь шел душистый дурман.

Матвей не столько любовался привычным пейзажем, сколько думал. Дума была у него одна, но непростая – что дальше? Вот завтра, в воскресенье, запустит он свою «стрекозу», которой он уже дал имя «Лизавета» – оно было красиво выведено красной краской на серебристом борту, взлетит под одобрительные рассуждения таких же, как он, пенсионеров и радостные крики мальчишек, а в том, что его «Лизавета» поднимется в воздух, Матвей ни капельки не сомневался, потом приземлится, пацаны запросятся посидеть в кабине, «порулить» штурвалом, вернее, рычагом, старики разойдутся по домам – и что потом? Куда ему летать, не по соседним же деревням – на это требовались специальное разрешение, регистрация воздушного судна и соблюдение массы других формальностей. Хлопотать по инстанциям Матвей не любил, да и время тратить на это не хотелось. Летать над своим селом, над ближним лесом – но это скоро может надоесть, катать мальчишек было нельзя – вертолет был одноместный. Вот что делать потом, Матвей никак и не мог придумать – другой мечты у него не было. Матвей чувствовал в душе что-то смутное, тревожное – как будто с исполнением мечты подходил конец чего-то, может, и самой жизни. Во всяком случае, смысла в жизни почти не оставалось. Матвей пытался понять, в чем же он, этот смысл? Когда он работал над своим вертолетом, таких мыслей у него не возникало, поэтому по первости думалось тяжело. В чем, к примеру был смысл Елизаветиной жизни? Наверное, в нем, Матвее. А его? В «Лизавете», собранной из железа и проводов?

Хоть это была и мечта, но все-таки как-то недостаточно для смысла целой человеческой жизни, а теперь и этого нет – мечта была собрана, сварена, отрегулирована. Матвей подумал, что, будь жива сама Елизавета, ей бы понравилось, что ее именем называют летательные аппараты, хотя свое приятствие наверняка бы скрыла за добродушным ворчанием. Может, надо было уделять больше заботы живой Елизавете, хотя жили они мирно, но не скажешь, что душа в душу – душа Матвея гостила в их доме, а жила все-таки в мастерской-сарае.

Небо темнело, только облака, подсвеченные закатившемся и не видимым уже солнцем, румянились над головой огромными пирогами. Матвей вдруг резко встал – ему захотелось взлететь именно сейчас, поближе к этим нежно-розовым облакам, может быть, увидеть с высоты краюшек простившегося уже с этим днем солнца. Отперев сарай-мастерскую, Матвей выкатил свою «Лизавету» на двор. Чуть свисавшие лопасти и серебряные бока фюзеляжа еще ловили последний вечерний свет, казалось, эта огромная стрекоза села на траву перед домом погреться в последних, поэтому особенно ласковых лучах. Матвей сел в кабину и, перекрестившись, завел двигатель. «Стрекоза» проснулась, зажужжала, лопасти начали рисовать правильную окружность. Все мысли исчезли, Матвей, расширив глаза, с детской улыбкой на губах потянул на себя рычаг управления.

На похороны Кулибина собрались люди, почитай, со всего района. Говорили много, правда, часто путано. Председатель сельсовета надел по этому случаю галстук, купленный им недавно в Италии, в командировке по обмену опытом с тамошними фермерами. Бабы то плакали, то обсуждали последние сплетни – особенно про молодуху Нинку из сельмага, та каким-то образом умудрилась недавно выйти замуж уже в третий раз. Схоронили Матвея рядом с его теткой Елизаветой, кто-то не без художественного чутья догадался сделать крест на могилу из остатков лопастей разбившегося вертолета. Нинка, покойника почти не знавшая, почему-то плакала пуще остальных. Это было тем более странно, что «выскочила» она как раз за председателя.

...

2007

Апассионата

Следователь межрайонной прокуратуры по фамилии Веселкин, никак не соответствующей его мрачноватой профессии, подписывал дело об убийстве для направления в суд. В принципе, обычная бытовуха – женщина убила своего сожителя у себя на квартире. Обычное, да не совсем – крови было на редкость много, на теле жертвы судмедэксперты насчитали больше тридцати ножевых ранений. Кровь была по всей квартире, на полу, на кровати и даже на обоях. Веселкин отложил дело, закурил и стал вспоминать допросы женщины, которая в скором времени должна была быть осуждена за умышленное убийство, хотя, если бы не его, Веселкина догадливость, она могла бы получить и гораздо меньший срок – за непредумышленное убийство, совершенное в состоянии аффекта, или даже за превышение пределов необходимой самообороны.

Ирина Макарова была эффектной брюнеткой тридцати пяти лет, с хорошо сохранившейся фигурой. Голубые глаза светились из-под молодежной челки ласковой мудростью настрадавшейся в жизни женщины, простившей тех, кто причинял ей эти страдания. Веселкин отлично помнил, что, несмотря на свой профессионализм, сразу проникся к ней жалостливой симпатией. Да и то, что она рассказала на первом допросе, в любом цинике вызвало бы сострадание.

– Мы познакомились с Вадимом по объявлению, – благодарно кивнув следователю за предложенную сигарету, начала Макарова, – которое я разместила в разделе «Знакомства» в одной популярной газете. Я описала себя, не скрывая возраста и вредных привычек, хотя из всех таких привычек у меня одна – много курю, особенно после исполнения классических произведений. Я же преподаватель музыки по профессии, люблю Шопена, Листа да почти все. Но особенное вдохновение я получаю, только после 23-й сонаты Бетховена для фортепиано – той самой Апассионаты, которую так любил Ленин, особенно в исполнении Исайи Добровейна. Именно про нее он сказал: «Изумительная, нечеловеческая музыка».

Веселкин вспомнил обстоятельства дела Макаровой и подумал, что слово «нечеловеческая» здесь вполне уместно.

– Вадим позвонил мне дня через два-три после выхода объявления, – продолжала женщина, – описал себя, сказал, что тоже любит классику, хотя и не очень в ней разбирается. Голос у него был такой, знаете, что сразу понятно, что говорит настоящий мужчина – уверенный, без всяких там слов-паразитов типа «ну того», «этот, как его», «как бы», и тому подобного. Да и тембр был очень приятный, бархатистый такой. В общем, я обещала просветить его по музыке и назначила встречу в кафе неподалеку от дома. Не то что я хотела сразу пригласить его домой, если бы он даже мне понравился, а просто ближе к дому чувствуешь себя как-то уютней. Вадим приехал точно в назначенное время, я сразу его узнала – свою внешность он тоже описал, не приукрашивая. Он был крупным мужчиной с крупной же залысиной, но она ему даже шла. Говорят, что лысеющие мужчины обладают по закону компенсации усиленной потенцией, но я не особенно заметила разницу, хотя мужчин у меня было не так уж много.

«И слава Богу», – подумал про себя Веселкин, предлагая следующую сигарету.

– Ну вот, Вадим приехал с букетом роз – достаточно приличным для первой встречи. Не знаю, угадал он с розами – музыканты признают только их – или просто купил, чтобы произвести впечатление, но, во всяком случае, мне было очень приятно, и поэтому контакт у нас наладился сразу. Он работал в какой-то фирме по грузовым перевозкам управляющим, был несчастлив в двух браках, имел от них двоих детей, но оставил их матерям. На мой взгляд – зря, потому что они гуляли от него направо и налево, как он сам мне рассказывал. Последнюю даже застукал с любовником у себя дома, вернувшись из командировки раньше, чем планировалось, ну, в общем, классический случай. И что – никого не тронул, просто оставил все этой суке, собрал вещи и ушел. А я бы этим блядям, которые позорят отцов своих детей, клеймо бы на лбу выжигала крупными буквами «шлюха», чтобы сами позорились всю оставшуюся жизнь.