С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001)

ПИСЬМО ИЗ БРАЗИЛИИ

Недавно ко зашел Тико Медина, Великий Тико, который мотается по миру, подчиняясь только своему любопытству, и, должно быть, умрет где-нибудь в пути, в своем репортерском жилете и с чемоданом в руках. Войны, корриды, сплетни, приключения в Южной Америке — будни в старом дурдоме под названием «Пуэбло». Потому я всегда рад видеть Тико. Так же я радуюсь, когда встречаю в кафе «Хихон» славного Рауля дель Посо — живой пример того, что у лихого проныры может быть тонкая и благородная душа. Рауль тоже из «Пуэбло». В те дни, когда кое-кто из нынешних демократов служил курьерами, он уже писал, как сам господь бог, если бы господь бог был колумнистом.

Тико до сих пор странствует и даже не думает о пенсии. Я как-то предположил, что на его могиле или гербе (Тико суеверен и терпеть не может разговоров о могилах) будет начертано: «Остановлюсь, когда умру, умру, когда остановлюсь». В тот день мы говорили о старых временах, когда ваш покорный слуга был на двадцать пять лет моложе, и смотрели фотографии. Тико ушел, а я продолжал раскладывать снимки. Один был сделан в Бейруте, в семьдесят шестом, во время боя за квартал Хадат. Я — совсем зеленый новичок, а рядом — вооруженный до зубов мальчишка с «калашниковым» на плече и гранатами за поясом. Его звали — и сейчас зовут — Эли Бу Мальхам. Сейчас Эли, наверное, за сорок, он живет во Франции и воспитывает детей. А в семьдесят шестом ему было семнадцать. Эли сражался в ополчении ливанских христиан и уже полтора года носил в кармане письмо на португальском языке. Ни разу не прочитанное письмо.

Как-то ночью, когда холод не давал заснуть, мы сидели в траншее на Абу-Джауде, тихо беседуя и прикрывая ладонями сигареты. Тогда Эли рассказал мне о письме. Это была история первой любви, вполне заурядная: девчонка из Бразилии на каникулах в Бейруте, еще до войны, робкий поцелуй, прощание, а потом письмо на португальском, которое Эли не мог прочесть. Он чуть-чуть знал французский и только. Это письмо всегда было с ним, как амулет. Я сказал, что мог бы прочесть его, и тогда Эли, борясь с волнением, протянул мне сложенный в четверо затертый листок бумаги. Единственное в своей жизни любовное письмо.

Мы улеглись на дно траншеи, и я прочел письмо сначала про себя, пряча фонарик под курткой. Ничего особенного в нем не было: девушка благодарила Эли за чудные деньки, уверяла, что он симпатичный парень и все. Пустые вежливые слова, наверняка вымученные. Эли потянул меня за локоть: «Переведи». Он настаивал, и я стал переводить. Дойдя до середины, я лучом высветил лицо Эли и понял, что говорить правду нельзя. Нельзя его разочаровать. И тогда я решил, не сочинить письмо заново, нет — только чуть-чуть приукрасить. В результате «симпатичный парень» превратился в «чудесного парня, которого я никогда не забуду», а «целую» в «посылаю тебе свой самый нежный поцелуй». Так я совершил один из немногих в том году хороших поступков. Глаза Эли горели от восторга. На следующий день он попросил меня прочесть письмо снова, помедленнее, чтобы он смог записать его по-арабски и читать, когда ему захочется. Я пообещал, но тут началась палестинская атака, и нам стало не до писем, а потом мы потеряли друг друга из виду.

Я снова повстречал Эли спустя семь лет, на том же самом месте и на той же самой войне. Теперь он был командиром. На этот раз я пришел с палестинцами, но Эли со своим отрядом все же провел меня туда, где еще не бывали другие журналисты. К тому времени он успел жениться на одной из сестер Снейффер, самых красивых девушек Хадата. У них родилась дочь. Малышка звала его по имени и все время висла на нем. Я помню, как Эли вернулся глубокой ночью по брови в пыли и плакал над кроваткой мирно спавшей дочки. Мы долго не виделись. Провоевав семнадцать лет, в девяносто первом Эли понял, что по горло сыт войной. Он эмигрировал во Францию с семьей, без гроша в кармане. Пару раз Эли мне написал и до сих пор время от времени присылает открытки. О письме из Бразилии он больше не упоминал. Боюсь, кто-то перевел его для Эли слово в слово.

МИЛАНСКИЙ ЭКСПРЕСС

Есть удивительный фильм Йозефа фон Штернберга «Шанхайский экспресс» с Марлен Дитрих в главной роли. Этот фильм с детства будоражил мое воображение. Романы Грэма Грина и Агаты Кристи, сочинения Поля Морана и Валери Лабро, поэма Кампоамора подарили мне образ прекрасной незнакомки в поезде. Таинственной путешественницы, какую мой дед, настоящий кабальеро и мастер эвфемизмов назвал бы «женщиной с прошлым».

Наверное, раньше загадочные пассажирки стояли на палубах кораблей и вглядывались в море. Или путешествовали в дилижансах, как Ампаро Ривельес из «Насмешки», замечательного фильма Рафаэля Хиля по рассказу Педро Антонио де Аларкона. Тогда путешествия тянулись долго — настолько долго, что, повстречав в поезде женщину, кто-то успевал влюбиться в нее навсегда и сочинить первые строки «Экспресса». Теперь на дорогу уходят несколько прозаических часов. А в самолетах — и того меньше.

Когда я вижу элегантную женщину, садящуюся в поезд, в моей голове непременно возникает поток литературных и кинематографических ассоциаций, — так уж я устроен. Особенно пленительными мне кажутся путешественницы, читающие книги. Потому что ими можно любоваться без страха, что они поймают твой взгляд и примут за вульгарного бабника. И потому, что книга, которую они читают, их тайне добавляет новые черты. Интересны и те, кто всю дорогу смотрит в окно. В стекле отражается их отсутствующий взгляд. Кто знает, что́ они видят. Возможно, дело в том, что в прошлом у них ничего не осталось, а от будущего они ничего не ждут.

Я помню всех этих пленительных женщин, с которыми не перебросился и словом. Ту, из лиссабонского экспресса, похожую на Сильвану Мангано; ту, с длинными волосами и рюкзаком на плече, что пила коньяк на вокзале в Бордо, когда мне было всего шестнадцать лет; элегантную суданку, которая вошла в обшарпанный поезд «Хартум — Кассала» в сопровождении служанки и угостила меня дивным табаком, пропустив мимо ушей мое «thank you». Всю жизнь я коллекционировал их, словно помещал в альбом с прекрасными и таинственными фотографиями. Несколько дней назад, в скоростном поезде Рим — Милан, я чуть не пополнил свою коллекцию новой встречей.

Она вошла во Флоренции. Ей было тридцать, не меньше. Итальянка в самом полном и точном смысле слова: смуглая кожа, огромные глаза, безупречный костюм, дорогие туфли. Женщине, которая умеет носить одежду и украшения с таким изяществом, можно простить даже легкую старомодность. Я заметил небольшие темные круги у нее под глазами, следы бессонницы или горя — а, возможно, и просто усталости. Они ее совсем не портили, только делали образ более завершенным. Вряд ли эта женщина была столь же привлекательна десять лет назад. В ее глазах отразилось то, что она успела понять о людях и себе самой, а ты не узнаешь никогда.

Вдруг она открыла сумку и вытащила мобильный телефон. «Pronto» [23], — сказала она по-итальянски. Привет. Я буду там через пару часов. И она всю дорогу болтала по телефону так громко, что ее слышало пол-Италии, хотя проводница несколько раз повторяла в микрофон, что звонить можно только на станциях. Впрочем, это волновало меня меньше всего. Миф рушился на моих глазах. Таинственная красавица, la belle dame sans merci [24], женщина, которая сорок лет владела моими дорожными снами, появляясь в ночных поездах, та о ком я мечтал, читал и смотрел фильмы, болтала по телефону — так глупо и вульгарно, что дальше некуда. Ее страшная тайна состояла в том, что Грация, должно быть, еще одна непроходимая дура, готова послать Марко куда подальше и что она (моя бывшая прекрасная незнакомка) сомневается, покупать «фиат» с дизелем или простой.