Константин Случевский

Дурная стихотворная традиция особенно заметна в поэмах Случевского, составляющих том III его «Сочинений» (изд. в 1898 г.). Триста страниц этой повествовательной поэзии могут сбить с толку самого доброжелательного критика! Здесь строка за строкой изливаются из автора четырех и пятистопные ямбы (от Пушкина перенявшие пэонический лад), а то и некрасовские дактили, — изливаются как импровизация, большей частью не достигающая поэтического преображения. Провинциализмом отдают эти растянутые рифмованные повествования Случевского, с ветвистыми отступлениями от главной темы и россыпями описательных мелочей.

А все же в прозаической непринужденности слога и особенно в подробностях «с натуры» сказывается и здесь его исключительное своеобразие и делается понятным, почему он начал быстро совершенствоваться в 90-е годы, восприняв новые веяния «конца столетия».

Подробности у Случевского, как бы ни возносился он духом, — необыкновенно вещны; врываясь в символические его образы, в одной плоскости с ними, эти подробности (как у тех нынешних живописцев-сюрреалистов, которые сообщают предметам, выписанным кропотливо, как бы оккультную вещность) ранят воображение читателя своим контрастом отвлеченному смыслу целого.

Повторяю: сами по себе, как стихи, конечно, не Образцовы упомянутые поэмы Случевского; читаешь их с известным трудом, нередко сетуешь на автора за его «косноязычие» (как определил Святополк-Мирский в краткой, на английском языке, истории русской литературы). А все же по справедливости заслуживают и они не забвения, а пристального интереса хотя бы оттого, что отразились и на лучшей его лирике, подчас потрясающей словесным чудом, и на прозе (рассказы), совсем другой по духу, чем стихи. Проза Случевского внешне натуралистична, хоть и отвечает скрытым своим содержанием пафосу позднейших его лирических пьес и — ранним громоздким поэмам третьего тома «Сочинений».

В поэме «Призраки» автор рассказывает, как незадолго до смерти в Таганроге Александр I, охотясь на юге, попал со свитой в имение бригадира из «Суворовских Орлов». Несколько лет до этого бригадир скончался: государя принимает его внучка Мария, променявшая петербургский свет на деревенское уединение после того, как изменил ей жених, красавец Багров:

Между покинутой невестой и царем, чувствующими себя оба глубоко одинокими, происходит длинный, сразу их сблизивший разговор. Царь отечески убеждает девушку вернуться к жизни и занять подобающее ей место при дворе. Сам-то он давно отвергся суетного мира, но знает, что у жизни свои вечные права: разве для мудрого не становится жизнь после смерти бессмертием, веющим на все живое «своим безветренным крылом»? И наполняется животворящей грустью сердце государя, когда на минуту он остается один у окна перед элегически-осенним садом старинного поместья:

Мария совета послушалась, в Петербург вернулась, но увидела государя опять лишь на торжественных его похоронах, в гробу. У гроба государя она встретила и свою «несчастную любовь» — Багрова; он стоял с нею рядом —

Вот и все. Как многие повествования Случевского (и в стихах, и в прозе), «Призраки» только эпизод, эпизод из преходящей, умирающей и рождающейся вновь действительности. Мы так и не узнаем, что станется с нею, пробужденной для новой жизни Марией. Как и другие жертвы рока, счастливые или несчастные, как вся природа от века и вовеки сущая, она исполняет закон бытия. Все временно, и все вечно.

И если теплою весною Реки ледяная броня Вдруг раздробляется волною, Чтоб плыть, сверкая и звеня, — В Марии быстрое мгновенье Явило в жизни возрожденье, И подле тени гробовой Ударил ключ воды живой.

Так кончается этот длинный рассказ, посвященный Владимиру Соловьеву (около 1300 рифмованных строк), — метафизическим всепримирением…

Большинство поэм Случевского — вариации на ту же тему: любовь не должна страшиться смерти, даже своей собственной. Надо любить смерть, вечно умирающая природа — апофеоз бессмертия и красоты.

Случевский, чуть повод, изливается в славословиях ее божественным чарам, на фоне которых человек чаще всего — ее порождение, искалеченное безжалостным себялюбием, темными страстями и заранее обреченной борьбой с физическим исчезновением.

С какой бы стороны ни подходил Случевский к жизни, он умиротворенно возвращается к смерти. В литературе (русской — во всяком случае) это единственный пример, кажется, такого просветленного приятия земного рока. Но самое характерное для Случевского — это, что смерть, оставаясь целью жизни, лишь повышает ее ценность, ценность земного тела и его дления во времени, в бесчисленных поколениях. Он любит свою плоть, привязан к ней. С каким трудом, даже в минуты загробных прозрений, он отрывается от земли, «матери-матерей», от физической оболочки своей, обреченной на распад! Воображая себя умершим, он не удерживается от признания:

Не отсюда ли в нем так живо страстное чувство отцовства, даже не кровного, если Бог не дал детей, а отцовского чувства к усыновленному ребенку? Герои и героини Случевского, наиболее положительные, часто — происхождения внебрачного, неизвестно откуда взявшиеся приемыши.