Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции

Но и энергия не безгранична. Вожди поняли, что пока сильна основная пружина ленинизма – бесконтрольная власть, можно его более не насиловать. Зачем? Для идеи это ничего не дало, зато люди, почувствовав, что вожжи поослабли, заметно осмелели и стали почти открыто выражать свое недовольство. Пока они окончательно не распоясались, следовало чуть-чуть подкрутить гайки, ослабленные взбалмошным ленинизмом, и можно было править в свое удовольствие. Так и сделали. Наступила агония утопической идеи – этап бездарного ленинизма [19].

В августе 1991 г. ленинизм как будто приказал долго жить. Или он отошел в тень, уступив свое место алчности, силе и беззаконию? Посмотрим.

Вот какие узелки нам пришлось завязать для памяти.

Часть I

Взъерошить историю

Глава 1

Историческая колесница

История – удивительная наука. Она обладает колоссальной притягательной силой. Ею интересуются почти все, а многие, не будучи профессионалами, даже пытаются проводить собственные исследования. В чем ее магия? Возможно, в ее слабости: она не имеет собственного жесткого теоретического каркаса, а потому дает широкий простор для конструирования произвольных объяснительных схем, которые всегда, как писал Н. А. Бердяев, точно соответствуют «духу познающего» [20]. Именно поэтому мы не имеем и никогда не будем иметь просто историю России, но непременно в «духе» В. Н. Татищева, Н. М. Карамзина, С. М. Соловьева либо В. О. Ключевского [21].

Однако методологическая слабость истории является одновременно ее мощным психофизическим стимулятором. На самом деле хорошо известно, что история почти напрочь лишена предсказательных функций, она все знает о прошлом, способна трансформировать груду достоверных фактов в так называемый исторический процесс, более того, оценить тренд этого процесса, но он в лучшем случае упрется в день сегодняшний и оборвется. В «завтра» истории путь заказан. Не отсюда ли расхожее: поживем – увидим. Любые рассуждения о будущем история с презрением отбрасывает, препоручив сии шарлатанские функции футурологии. С ней она ничего общего иметь не желает.

Правда, на определенных этапах развития исторической на-уки ей делали методологические прививки, пытаясь ее истинам придать объективный характер. Так случилось впервые в середине XIX столетия, когда теорию эволюции органического мира пытались перенести и на исторический процесс: стали рассуждать об его эволюции и делать заключения об объективном характере исторического развития.

Примером «эволюционного» толкования российской истории является известный многотомный труд С. М. Соловьева [22]. И хотя человек – основная составляющая исторического потока, он мог вести себя только как ничтожная щепка, влекомая в его водовороты. В лучшем случае человек мог что-либо предпринять, но повлиять на течение потока был не в состоянии.

Такой подход пришелся по душе марксистским историкам. Как же, если история объективна, значит все, что сотворили практики марксизма с Россией, было предначертано неумолимой поступью исторического процесса. К тому же из объективности истории вытекало еще одно непререкаемое следствие – ее безальтернативность и уникальность каждого исторического момента: сравнивать не с чем да и рассуждать незачем. Почти на целое столетие русские историки были лишены возможности задавать вопросы прошлому.

Однако необратимость истории действительно является след-ствием ее объективности, из необратимости же вытекает и преемственность исторического процесса, равнозначность и незаменимость любого ее этапа [23]. Тогда напрашивается вопрос: коли мы говорим о преемственности истории, значит, исторический процесс должен иметь некую внутреннюю логику, познав которую можно давать и обоснованные экстраполяционные прогнозы? Но этого историк, слава Богу, делать не умеет. Следовательно, преемственность исторического процесса чисто апостериорная, мы цементируем два смежных исторических периода, когда они уже канули в лету, но никакая внутренняя логика нашей концепции не позволит однозначно сказать, каким будет следующий период, какие события его определят.

Почему? Да только потому, что история – это концентрат, даже конгломерат политической деятельности ведущих исторических персонажей. Они стоят за бруствером исторической колесницы и часто поворачивают ее совсем не на ту дорогу, на которую, казалось бы, указывает внутренняя логика исторического процесса.

Отсюда, кстати, выводится интересная чисто научная проблематика: связать складывающуюся веками ментальность нации с разумом и волей конкретных исторических деятелей, инициатива которых и предопределяет цепь исторических коловращений [24].

Придется и нам сделать вывод, к которому в свое время пришел Н. А. Бердяев: «имманентного смысла история не имеет, она имеет лишь трансцендентный смысл» [25]. Поэтому любые предсказания, даже сбывшиеся, точнее все же считать пророчествами [26]. На что, к примеру, мог опираться 16-летний Лермонтов, когда писал свое жуткое – кстати сбывшееся – «Предсказание»:

Ответить невозможно. Приводить рациональные доводы глупо, а пытаться дознаться до неведомых движений души поэта – бессмысленно.

Русские писатели (поэты прежде всего) фокусировали русскую историю в точном, наглядном и единственном образе. Они обладали даром, которого напрочь лишены историки_профессионалы: отчетливо видеть будущее.

В определенном смысле коротенькое «Предсказание» Лермонтова перевешивает 12 томов дотошного Н. М. Карамзина, а отчетливо увиденные Ф. М. Достоевским сквозь завесу времени «бе-сы» – наиболее наглядная демонстрация русскому обществу социально-экономического гнойника марксизма. Д. Л. Андреев в своей «Розе мира» назвал именно Лермонтова и Достоевского «великими созерцателями “обеих бездн”» [27] – бездны прошлого и бездны будущего.

Можно, очевидно, сказать, что русская литература XIX столетия, – это напряженный нерв российской истории [28]. Почему так?

Видимо, потому, что литература в России во многом заме-няла парламент, университет, церковь. Литература – воспитатель, она же – ниспровергатель. Но главная мысль русской классической литературы, особенно отчетливо выраженная Гоголем и Достоевским, – не угрожай жизни силой, ты не преобразуешь, а лишь порушишь ее, – к сожалению, оказалась непонятой русской интеллигенцией.

Да, русские поэты тонко и глубоко чувствовали нависшую над Россией грозовую тучу. Ее никто не видел, а они уже слышали громовые перекаты. Лермонтов, Тютчев, Блок буквально рвали душу своими профетическими рифмами.

Есть еще одна устойчивая закономерность: русская литература всегда была ориентирована на собственное вuдение истории, причем ориентация эта чаще всего оказывалась проблемной, выводящей на спор. Иными словами, русская культура всегда как бы спорила с историей своей страны [29].