Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции

Нет, милостивый государь Александр Сергеевич, большевизм для России был дурной болезнью, проказой. А разве можно уважать болезнь? Ее надо изучать, анализировать, препарировать, рассматривать под микроскопом, чтобы ни один из ее симптомов не ускользнул от нашего внимания, чтобы стали прозрачными корни этой злосчастной исторической патологии. А, возможно, даже эта задача окажется неразрешимой. Ведь почти всегда наука история понуждает нас рассуждать об историиконкретной цепи событий, познать суть которой до конца мы принципиально не можем.

Но воздержимся от полемики с Пушкиным, ибо он, конечно, прав! История страны – это неразрывный процесс, в нем не может быть «уважаемых» и «неуважаемых» периодов, если, конечно, мы хотим знать и понимать историю России в целом. Но как только мы решим, что пора ее переделать, перекроить, что-то из нее выкинуть на свалку, короче – сделать из нее еще один фундамент будущей счастливой жизни, значит мы заболели, в нас вселился коммунистический вирус и надо срочно обратиться к врачу.

Это А.И. Герцен, а не А.Г. Невзоров первым поделил русское общество на «наших» и «ненаших» [16]. В определенном смысле он имел на это право. Но только, кроме личного удовлетворения, подобная, с позволения сказать, классификация ничего дать не может, ибо в ее основании лежит только раздражение автора и ничего более. А оно ни к чему путному никогда не приводит.

…Любимый многими вопрос_проблема: где кончается политика и начинается история? – по сути своей схоластичен. Ибо грани той нет и быть не может. Сегодняшняя политика – это рычаги современной истории. Историю вообще невозможно оторвать от политики, поскольку она ничто иное, как аккумулятор политики. Но чтобы понять значимость происходящего ныне в России для ее будущего, надо оглядываться не во вчерашний день (века XX, XIX, XVIII или даже XVII), а в глубокую древность, когда только закладывались основы российской государственности, когда Россия только начинала осознавать себя единым целым с вполне благополучным будущим, поскольку те методы, коими цементировались ее государственные институты, могут подсказать и причины последующих бед и потрясений.

Известный русский математик И. Р. Шафаревич, анализируя исторический обвал, произошедший на наших глазах в конце 80-х – начале 90-х годов, заметил, что «мы переживаем кризис, может быть, самый тяжелый за всю нашу историю, и нет уверенности, хватит ли сил пережить его. Нужно собрать все силы, нужна хоть какая-то доля уверенности, какая-то реальная надежда на лучший исход. А если “русская душа – тысячелетняя раба”, то надежды не остается. Если у нас “отягощенный генофонд”, то положение безнадежное – генофонд изменить нельзя!» [17].

Такого рода филиппики несут значительный эмоциональный заряд, но здравого смысла в них все же мало. На самом деле, если хочешь иметь надежду, имей ее. Но обосновать ее фактами, принципиально не проверяемыми, невозможно. «Тысячелетняя ли раба русская душа», «отягощенный» ли у нас генофонд – аргументы и пессимиста и оптимиста. Только с разным знаком.

Но то, что надежда остается всегда, – факт бесспорный. Психологи об этом знали давно и даже пытались выстроить обосновательные схемы. А в 1973 г. австрийский зоолог К. Лоренц совместно с Н. Тинбергеном и К. Фришем получили Нобелевскую премию по медицине за открытие явления импринтинга, означающего избирательную способность человеческого мозга запечетлевать в долговременной памяти только те события, которые предопределяют и как бы направляют всю дальнейшую жизнь. Именно явление импринтинга объясняет загадочный феномен, именуемый иногда «здоровь-ем памяти», – человек склонен помнить хорошее и забывать дурное, люди чаще идеализируют прошлое, чем трезво его оценивают.

Тем же явлением можно объяснить еще один психологический феномен: чем более невыносимо настоящее, тем в более радужных красках нам рисуется прошлое, хотя мы прекрасно знаем и, разумеется, помним и многое дурное, но оно упорно отторгается на-шим «сегодняшним» зрением. Это действительно пример здоровья памяти. И если любому конкретному человеку это свойство памяти помогает сохранить психологическую устойчивость и как-то противостоять житейским невзгодам, то когда импринтинг «защищает» историю, она невольно становится искаженной.

Если при научном анализе исторического процесса слезы умиления перед прошлым застилают глаза исследователю, если он видит не то, что было, а то, что ему хочется; если он вспоминает только те факты, которые услужливо подсказывает его «здоровая» память, то он никогда не сведет концы с концами, не сможет выйти из того порочного круга, которым сам же себя окружил. Ведь если все в России было «путем», то почему, в силу каких причин с нею стряслось то, что мы пожинаем все XX столетие?

За нас уже тысячу раз отвечали на этот вопрос. Поэтому, не пытаясь добавить что-то нового, скажем лишь, что российский абсолютизм был приговорен временем. Дело в том, что на пороге XX века в России наблюдалось то, что в кибернетике именуется неустойчивостью больших систем, которая проистекает из-за разбалансированного функционирования составляющих ее подсистем, в данном случае политической, экономической и социальной. В силу этого для европейской России абсолютизм стал окончательным злом. Он был уже не реформируем, его можно было только устранить, что и случилось в феврале 1917 г.

А затем пришло время и Октября. Над Россией свой социальный эксперимент поставили большевики. Методика, которую они использовали, именовалась ленинизмом. Она была проработана только для захвата власти, ибо к мирной жизни ее рецепты не подходили, жизнь отторгала их, а вместе с ними менял свой окрас и ленинизм.

Вот как жизнь последовательно корежила утопизм ленинского учения [18].

Сначала оно было полно идей, веры и энтузиазма. Вера настолько захлестывала разум, что в первые годы большевистского режима ленинизм был явно оголтелым. Поразительно, но даже вечно скептическая старая русская интеллигенция и та очень быстро поверила сказкам о «светлом будущем». Хотя, с другой стороны, ничего удивительного в этом нет – ведь она сама и была их соавтором.

Затем утопия стала трещать, почти ничего из задуманного не получалось, более того, само существование новоявленной надуманной политической доктрины «новая экономическая политика» поставила на грань исчезновения. Потому следующее поколение «вер-ных ленинцев» было вынуждено взвинчивать энтузиазм народа до такой нечеловеческой меры, чтобы он полностью истребил в людях любые устремления к нормальной человеческой жизни уже сейчас, а не в мифическом «далеко». Люди жили в коллективе по сути дела по законам «стаи», ибо любое противостояние отдельной личности коллективу заканчивалось одним – личность изымалась из общества. Наступил этап взбесившегося ленинизма. Маньяк уступил корону вождя деспоту. Да и старая русская интеллигенция, как некогда социально активная часть общества, просто перестала существовать, уступив свое место интеллигенции советской. А та оказалась полной идейной противоположностью своей предшественнице. Если русская интеллигенция была в состоянии перманентной оппозиции к власти, то советская преданно и самозабвенно этой власти служила, вполне искренне помогая ей избавиться от тех, кто смел хоть в чем-то усомниться.

Далее началось время неизбежного самоубиения ленинизма. Выше Сталина подняться по лестнице деспотизма было невозможно. Поэтому ленинизм стали спасать новонайденными теоретическими экспромтами, один безудержнее другого. Чего только стоили «обко-мы по городу» и «обкомы по селу», совнархозы для города и совнархозы для села. Ленинизм заметался в беспомощных потугах найти выход из жизненного тупика. Энергии у него еще было достаточно, но интеллектуально он себя исчерпал. Ленинизм поэтому стал взбалмошным.