Для читателя-современника (Статьи и исследования)

Сквозь эпически описательную обыденность проступает у Фроста сознание неблагополучия окружающего, нарастает отталкивание от давящей действительности, все учащаются попытки заслониться от нее то умиротворенной лирикой, то одинокими стоическими раздумьями, но на поверку идиллия то и дело оказывается трагичной, уход от действительности заводит в тупик, и все больше прорывается у Фроста горьких, пессимистических ноток.

У очень сумрачного английского писателя Томаса Гарди есть книга, названная "Насмешки жизни". В стихах мягкого Фроста налицо правда жизни, но как она бывает иной раз безжалостна и жестока. В основе многих его драматических сюжетов - проклятие чувства собственничества, разъединяющее людей, породившее хуторской уклад с его гнетущим одиночеством. Все тут мое: мой дом, мой луг, моя ограда, мой цепной пес, даже мои могилы на собственном кладбище, тут же на дворе моей фермы. Эти могилы еще усугубляют одиночество живых, мертвые гнетут все живое. Такая домашняя могила единственного ребенка доводит до исступления мать, которая не хочет слушать никаких утешений: "Молчи! Молчи! Молчи! Молчи!" - и готова бросить все и бежать куда глаза глядят ("Домашняя могила").

Фрост вовсе не хочет сгущать краски. Но когда он пишет о сердобольной фермерше, приютившей старого батрака, который перед смертью приплелся в дом своих прежних хозяев, то и эта фермерша, говоря об умирающем, не находит другого сравнения, как "приблудившаяся собака". Пожалуй, и правда, лучше для старика умереть незаметно на койке, а не под забором, куда его, наверно, вышвырнул бы в конце концов фермер Уоррен ("Смерть батрака"). Фрост, конечно, понимает истоки этой отчужденности, этой черствости. Недаром он так подчеркивает то, как отзывается собственник на малейшую угрозу для своего кармана, как не останавливается ни перед чем нынешний хозяин при малейшем притязании на свое право и место в жизни у тех, кто этих прав так или иначе лишен. Фрост показывает, что это чувство собственника нарастает, как снежный ком, и способно обрушиться лавиной на голову даже мнимого соперника. Жестокость Уоррена превращается тогда в жестокость мельника. Если вслушаться в сдержанный лаконизм стихотворения "Последний индеец", то ощутишь вековую, подспудную трагедию взаимоотношений изначальных хозяев американской земли индейцев - и нынешнего ее владельца - мельника, не терпящего ни малейшего напоминания о том, что он пришел сюда не первым. Уже с давних пор у американских расистов в ходу циничная поговорка: "Хороший индеец - мертвый индеец", и мельник, руководствуясь ею, убивает индейца.

В стихах Фроста это не единственное описание трагедий повседневности. Жизнь в окружении таких мельников не сулит ничего хорошего. Борясь с ними уже тем, что он их показывает, Фрост не переоценивает вероятности успеха и вырабатывает в себе стоическое приятие сущего.

Пусть ночь темна, что ждет в грядущем.

Но мой ответ на это: будь что будет.

Он распространяет такое отношение на весь мир.

Одни огня пророчат пасть,

Другие льда покров.

Я ко всему готов.

Поскольку мне знакома страсть,

Я предпочту в огне пропасть.

Но если миру суждено

Два раза смерть принять,

То ненависти лед давно

Нам довелось узнать.

И, в сущности, не все ль равно,

Как пропадать.

("Огонь и лед")

Задумываясь о конце сущего, он дает своеобразную космогонию страстей, одинаково гибельных, все равно будь то испепеляющая любовь или леденящая ненависть. Стихотворение это нельзя воспринимать слишком буквально. В общем контексте жизнелюбивого творчества Фроста совершенно ясно, что если все равно, как пропадать, то вовсе не все равно, жить или умереть, и вовсе не все равно, как жить.

...Сам Фрост признает, что в юности он не вступил на проторенную дорогу. Уже тогда он думал о поэзии, посещал университет, занимался философией, но стал скромным сельским учителем и фермером, и труд землепашца наполнил его стихи конкретным содержанием.

Зимой, ввечеру, уходя на покой,

Вспоминаю про сад свой под снегом порой.

О, как беззащитен он там на юру!

Каким я увижу его поутру?

Все новые беды в саду, что ни день:

То вкусные почки ощиплет олень,

То заяц обгложет кору по весне,

То гусениц надо окуривать мне.

(А если бы всех их к ограде созвать

И палкою вместо ружья наказать!)

А засуха летом, а грозы и зной,

А зимние ветры: их ярость и вой,

И ветви ломающий лед или снег!

Чем может деревьям помочь человек?

От зноя - отвел я им северный склон,

От зверя - колючий устроил заслон.

Бог в помощь, мой сад! Хоть мороз, а держись:

Жара в пятьдесят не страшней ли, чем вниз

Настолько ж к рассвету упавшая ртуть?

Теперь до весны отправляюсь я в путь,

Леса меня ждут, пила и топор.

Это он зазвучит по закраинам гор.

И услышат его, словно голос судьбы,

Клены, березы, буки, дубы.

А я? Что же, ночью, проснувшись в мороз,

Я вспомню, как много он горя принес,

Как в пятки уходят сердца у дерев,

И некому мусор разжечь в подогрев.

У деревьев, я знаю, много тревог.

Но должен помочь им хоть чем-нибудь бог.

("Прощай и держись до весны")

При этом, нелюдимый по натуре, он избрал свой уединенный путь, на котором достиг многого.

Развилок двух лесных дорог

(Как не хотелось выбирать!).

Когда б обеими я мог

В едином лике в тот же срок

Неразделенный путь свершать.

Поколебавшись, я пошел

По приглянувшейся тропе:

Ее заброшенной я счел,

Но хоть слегка я и робел,

Тот путь все к той же цели вел.

Тропа нехоженой была

(Как и другая, признаюсь!),

Но раз меня она звала,

Мне легче показался груз

И меньше ждал на ней я зла.

Теперь признаюсь и в другом

(Раз уж с тех пор прошли года!),

Прийти я мог бы раньше в дом,

По первой идя, прямиком,

Но глуше путь искал тогда.

В том вся и разница была.

(Теперь с тех пор прошли года!)

("Нехоженая тропа")

Но вполне ли удовлетворен этим уединенным путем сам поэт, который глубоко осознает внутреннюю связь всех людей и восхищается их мужеством; самый голос и интонацию которого не узнать, когда он позволяет себе говорить о неустанной и упорной борьбе человека со стихией, с волнами моря и песчаными волнами суши.

Морские волны зелены,

Но где мы бьемся с ними,

Волнам природой велено

Стать бурыми, сухими.

И море стало сушею,

Веками здесь накопленной,

И тут песком задушены

Те, кто там не потоплены.

С бухтами и мысами

Волны расправляются,

Но сладить им немыслимо

С тем, кто здесь годы мается.

Ведь, откупившись шлюпкою,

Отдать готов и барку он

И, поступясь скорлупкою,

Продолжить схватку жаркую.

("На дюнах")

Когда вслушиваешься в задорный, размашистый ритм этого стихотворения ушам не веришь: какой уж тут тишайший Фрост!

Неискоренимый оптимизм Фроста сказывается и в малом и в большом. При виде истлевающей в осеннем лесу кладки дров у пессимиста, естественно, могла бы возникнуть мысль, что человек, сложивший эти дрова, сам сложил голову и, может быть, тоже истлел. А вот что думает Фрост: должно быть, этот дровосек поглощен все новыми делами, коль мог забыть про дело своих рук ("Поленница дров").

Неиссякаемая воля к жизни сказалась в стихотворении почти семидесятилетнего Фроста "Войди!":

Подошел я к опушке лесной.

Тише, сердце, внемли!

Тут светло, а там в глубине

Словно весь мрак земли.

Для птицы там слишком темно,

Еще рано туда ей лететь,

Примащиваясь на ночлег,

Ведь она еще может петь.

Яркий закат заронил

Песню дрозду в грудь.

Солнца хватит, чтоб спеть еще раз,

Только надо поглубже вздохнуть.