Наполеон малый

Оратор продолжает:

— А ваше духовенство на жалованье у государства? Ваши сановные епископы? В тот день, когда какой-нибудь самозванец вовлечет в свои злоумышления администрацию, правосудие, армию, в тот день, когда все эти учреждения будут забрызганы кровью, пролитой по вине предателя и ради предателя, — знаете ли вы, что сделают ваши пастыри, поставленные между человеком, совершившим эти злодеяния, и богом, повелевающим предать злодея анафеме? Они падут ниц — не перед богом, но перед человеком!

Представляете вы себе, какой взрыв негодования вызвали бы эти слова! Крики, проклятия, угрозы, свистки, шиканье, брань; весь зал вскакивает, многие бросаются к трибуне, ее с трудом защищают судебные приставы! «Оратор не пощадил ничего, осквернил одну за другой все святыни и, наконец, осмелился задеть святая святых — духовенство! И что он выдумал? Что за чудовищный набор немыслимых и гнусных предположений?» Слышите, как ревет Барош и бушует Дюпен? Оратора призвали бы к порядку, вынесли порицание, подвергли штрафу, исключили на три дня из заседаний Палаты, как Пьера Леру и Эмиля де Жирардена; и — кто знает? — может быть, изгнали бы, как Манюэля.

А на другой день возмущенный буржуа сказал бы: «Прекрасно сделали!» И со всех сторон газеты, защищающие порядок, грозили бы кулаками «клеветнику». Даже люди его партии, сидящие с ним на одной скамье, даже его лучшие друзья покинули бы его и сказали бы: «Сам виноват, слишком далеко зашел; зачем ему понадобилось выдумывать такие небылицы и нелепости?»

И после такой мужественной и героической попытки четыре подвергшихся критике учреждения стали бы еще более почтенными и безупречными, чем прежде, и дело, вместо того чтобы двинуться вперед, отодвинулось бы далеко назад.

V

Как поступает провидение

Но провидение поступает иначе. Оно разворачивает все это перед вашими глазами в полной красе и говорит: «Смотрите!»

В одно прекрасное утро появляется человек — что за человек? Любой, первый (или последний) встречный, без прошлого, без будущего, без таланта, без славы, без авторитета; кто он такой? Авантюрист? Принц? Да просто у него в руках деньги, банковые билеты, железнодорожные акции, должности, ордена, синекуры, этот человек наклоняется к чиновникам и говорит: «Чиновники, предавайте!»

И чиновники предают.

Все? Без исключения?

Да, все.

Он обращается к генералам и говорит: «Генералы, убивайте».

И генералы убивают.

Он обращается к несменяемым судьям и говорит им: «Судьи! Я уничтожаю конституцию, нарушаю присягу, распускаю Национальное собрание, бросаю в тюрьмы неприкосновенных депутатов, расхищаю казну, налагаю секвестр, конфискую, изгоняю всех, кто мне не нравится, ссылаю кого захочу, открываю огонь без предупреждения, расстреливаю без суда, я совершаю все, что принято называть преступлением, я нарушаю все, что принято называть правом; посмотрите на законы, — они у меня под ногами».

«Мы сделаем вид, что не видим», — говорят судьи.

«Вы мне дерзите! — восклицает посланный провидением человек. — Отвратить взор — значит оскорбить меня. Я желаю, чтобы вы мне помогли. Судьи, вы сегодня явитесь поздравлять меня, ибо я сила и преступление, а тех, кто мне сопротивлялся, тех, кто представляет собою честь, право, закон, вы завтра будете судить — и вынесете им обвинительный приговор».

Несменяемые судьи лобызают его сапог и принимаются расследовать «дело о беспорядках».

А сверх того, они приносят ему присягу.

И тут он замечает в углу духовенство, раззолоченное, в митре, в облачении, опирающееся на епископский посох, загребающее богатые доходы, и говорит ему: «А, ты здесь, архиепископ! Поди сюда! Благослови-ка мне все это».

И архиепископ громогласно поет славословие.

VI

Что совершили на самом деле министры, армия, судьи и духовенство

Да, это потрясающее зрелище, и какое поучительное! Erudimini, [69] сказал бы Боссюэ.

Министры воображали, что они распустили Законодательное собрание, — они распустили администрацию.

Солдаты стреляли по армии — и убили ее.

Судьи думали, что они судят и приговаривают невинных, — они судили и приговорили к смерти несменяемых судей.

Священники думали, что они поют осанну Луи Бонапарту, — они пели отходную духовенству.

VII

Провидение объявляет свою волю

Когда бог хочет что-нибудь уничтожить, он поручает это сделать тому, что осуждено им на уничтожение.

Все негодные установления в этом мире кончают жизнь самоубийством.

Когда они слишком долго угнетают людей, провидение, как султан своим визирям, посылает им с немым рабом шнурок; и они лишают себя жизни.

Луи Бонапарт и есть немой раб провидения.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НИЧТОЖЕСТВО, СТОЯЩЕЕ У ВЛАСТИ, ПРИНИЖАЕТ ВСЕ

Будьте покойны, История держит его крепко.

А впрочем, если самолюбие Бонапарта польщено тем, что История поймала его за шиворот, если он тешит себя какими-нибудь иллюзиями, — что, кстати сказать, вполне возможно, — и мнит себя выдающимся политическим извергом, пусть не обольщается.

Пусть не воображает, что, нагромоздив столько ужасов, он сможет когда-либо подняться на высоту великих исторических разбойников. Сопоставляя его с этими людьми на страницах нашей книги, мы, пожалуй, допустили ошибку. Нет, хоть он и совершил чудовищные преступления, этот человек, опоивший солдат — не славой, как Наполеон Первый, а водкой, — все равно останется мелким пошляком; он навсегда останется пигмеем, тиранившим великий народ, ночным убийцей свободы. Весь внутренний склад этого субъекта никак не согласуется с величием ни в чем, даже в подлости. В качестве диктатора он смешон, а выступи он в роли императора — получится сущая карикатура. Это его и прикончит. Человечество пожмет плечами — и только. Но разве это поможет ему избежать кары? О нет. Презрение не ослабляет гнева; он будет ненавистен и останется посмешищем. Вот и все. История смеется и разит.

Даже справедливое людское негодование не спасет его от этого. Великие мыслители любят карать великих деспотов, иной раз даже чуточку возвеличивают их, чтобы сделать их достойными своего гнева; но что может сделать историк вот с таким персонажем?

Историк сможет только притащить его за ухо напоказ потомству. Сорвем с него наряд триумфатора, уберем пьедестал, и когда уляжется пыль, исчезнут блестки, и мишура, и большая бутафорская сабля, украшавшая его, останется раздетый догола жалкий, подрагивающий скелет. Можно ли представить себе что-нибудь более ничтожное и убогое?

Есть у истории свои тигры. Историки, бессмертные стражи хищных зверей, показывают народам этот королевский зверинец. Один только Тацит, этот великий укротитель, поймал и заключил восемь или десять таких тигров в железную клетку своего стиля. Посмотрите на них, — они ужасны и великолепны, и пятна на их шкуре — какая чудовищная красота! Вот это — Немврод, охотник за человеками; это — Бузирис, египетский тиран; а это — Фаларис, по слову которого живых людей бросали в бронзового быка и раскаляли его до того, что он начинал реветь; а этот — Агасвер, тот, что содрал кожу с головы у семи Маккавеев и велел зажарить их заживо; вот Нерон, который сжег Рим, покрывал христиан воском и смолой и зажигал их, как факелы; вот Тиберий с острова Капри; а это — Домициан; это — Каракалла; это — Гелиогабал; а вот еще один — Коммод, который тем больше потрясает своими чудовищными деяниями, что он был сыном Марка Аврелия. Вот цари, вот султаны, а это — папы; смотрите, вон среди них тигр Борджа; вот Филипп, которого прозвали Добрым, наподобие того, как фурий звали эвменидами; вот Ричард III, угрюмый и уродливый; а вот широколицый толстопузый Генрих VIII, у которого было пять жен, и он трех убил, причем одной из них вспорол живот; вот Христиан II, северный Нерон, вот Филипп II, южный дьявол. Поистине они ужасны; слушайте, как они рычат; полюбуйтесь на них, поглядите поближе; одного за другим их выводит к вам историк, вытаскивает их, рассвирепевших, озлобленных, на край клетки, раскрывает им пасть, показывает вам клыки, когти; и про каждого из них вы можете сказать: настоящий королевский тигр. И в самом деле, их захватили на троне. История прохаживается с ними из века в век. Она не дает им погибнуть, заботится о них. Это ее тигры.