Наполеон малый

Он надеется таким образом обмануть Францию — ведь и она тоже есть живая совесть и внимательный суд; он надеется, что в тот день, когда ему будут выносить приговор, она, увидев, что жертвы его простили ему, пожалеет его. Он ошибается. Пусть поищет себе другую лазейку, здесь ему не ускользнуть.

V

5 апреля 1852 года

Вот что происходило в Тюильри 5 апреля 1852 года. Около восьми часов вечера передняя наполнилась людьми в красных мантиях; важные, величественные, в большинстве убеленные сединами, они держали в руках черные бархатные шапочки с золотым шитьем и разговаривали между собою, понизив голос. Это были председатели и советники кассационных судов, старшие председатели апелляционных судов и главные прокуроры: вся судейская верхушка Франции. Эти люди толклись в передней. Их провел сюда адъютант и оставил здесь. Прошло четверть часа, полчаса, час, — они расхаживали взад и вперед, из угла в угол, разговаривали, вынимали часы, посматривали на них, ожидали, что вот-вот раздастся звонок. Когда прошло около часа, они, наконец, заметили, что здесь нет даже кресел, чтобы можно было присесть. Один из них, Тролон, отправился в другую переднюю, где были лакеи, и пожаловался. Ему принесли стул. Наконец распахнулись двери, и они гурьбой вошли в гостиную. Там, прислонившись к камину, стоял человек в черном фраке. Зачем же эти люди в красных мантиях пришли сюда, к этому человеку в черном фраке? Они пришли присягать ему. Это был Бонапарт. Он кивнул, они склонились до земли, как и полагается. Перед Бонапартом, в нескольких шагах от него, стоял его канцлер, Аббатуччи, бывший депутат — либерал, министр юстиции после переворота. Церемония началась. Аббатуччи произнес речь, а Бонапарт — спич. Уставившись на ковер, принц произнес несколько вялых, пренебрежительных слов; он говорил о своих «законных правах»; после чего судьи стали присягать. Каждый по очереди поднимал руку. Пока они присягали, Бонапарт, отвернувшись, разговаривал через плечо с адъютантами, стоявшими позади него. Когда церемониал окончился, он совсем повернулся к ним спиной — и они ушли, тряся головами, пристыженные и униженные, но не тем, что они совершили подлость, а тем, что им не дали стульев в передней.

Когда они выходили из дворца, кто-то слышал следующий разговор: «Вот еще, понадобилось принести присягу», — сказал один из них. «Да еще придется ее выполнять», — подхватил другой. «По примеру хозяина», — добавил третий.

Но не стоит на этом останавливаться — все это одна сплошная низость. Среди этих высоких судей, которые клялись в верности Луи Бонапарту, было несколько бывших пэров Франции, которые когда-то приговорили Луи Бонапарта к пожизненному тюремному заключению. Но зачем так далеко забираться в прошлое? Пожалуй, не стоит останавливаться и на этом. Найдется кое-что получше. Среди этих судей были семь человек — Ардуэн, Моро, Патайль, Коши, Делапальм, Гранде, Кено. Эти семь человек представляли собой до 2 декабря Верховный суд; первый, Ардуэн, был председателем, двое последних были его заместителями, остальные четверо — судьями. Эти люди получили и приняли от конституции 1848 года приказ, составленный в следующих выражениях:

«Статья 68. Всякого рода мероприятия, посредством которых президент республики распускает Национальное собрание, отсрочивает его заседания или препятствует осуществлению его полномочий, является государственным преступлением.

Члены Верховного суда немедленно собираются в полном составе, всякий уклонившийся считается преступником; они созывают присяжных, выбрав заранее подходящее место для предстоящего суда над президентом и его сообщниками, они сами назначают членов коллегии, на которых возлагаются обязанности прокурорского надзора».

2 декабря, когда факт преступления был налицо, они возбудили судебное дело, назначив главным прокурором Ренуара, который назначение принял, дабы он выступил с обвинением Луи Бонапарта в государственном преступлении. Прибавим имя Ренуара к семи остальным. 5 апреля все восемь были в передней Луи Бонапарта. О том, что они там делали, мы только что рассказали.

Здесь уж мы не можем не остановиться.

Бывают горькие думы, но надо собраться с силами и додумать их до конца; и бывают омерзительные клоаки срама, но надо набраться мужества и исследовать их до самого дна.

Смотрите, вот человек: он родился случайно, просто по несчастью, в какой-то лачуге, яме или вертепе — неизвестно где и от кого. Он вышел из праха, чтобы упасть в грязь. Он не знал ни отца, ни матери, они только родили его на белый свет. А затем он лишился всего. Он пробивался, как мог. Он рос разутый, в лохмотьях, с непокрытой головой, и сам не знал, зачем он живет. Он не умеет читать, он не знает, что существуют законы, которые выше его, он едва знает, что над ним есть небо. У него нет ни очага, ни крова, ни семьи, ни веры, ни книги. Это слепая душа. Его разум никогда не раскрывался, ибо разум раскрывается навстречу свету, как цветы раскрываются навстречу дню, а он — в глубокой ночи. Однако он должен есть. Общество сделало из него тупое животное, голод сделал его хищным зверем. Он подстерегает проезжего на опушке леса и отбирает у него кошелек. Его хватают и отправляют на каторгу. Отлично.

Теперь посмотрите на другого человека: это вам не красный арестантский балахон, а красная мантия. Он верит в бога, читает Николя, он янсенист, он человек набожный, исповедуется, подает просфоры. Он, как говорится, хорошего происхождения. Он никогда ни в чем не нуждался и не нуждается; с раннего детства его окружали родительские заботы: уроки, наставления, греческие и латинские азбуки, учителя — все было ему предоставлено. Это человек серьезный, добросовестный, и потому его сделали судьей. Видя, что он проводит дни свои в размышлениях над великими книгами священными и мирскими, в изучении права, что он свято соблюдает религиозные обряды, стремится постигнуть справедливое и несправедливое, общество вручило ему на хранение самое священное, что у него есть, то, что оно чтит превыше всего, — книгу закона. Оно сделало его судьей и карателем измены и сказало ему: «Может наступить день, пробить час, когда тот, кто стоит у власти, дерзнет преступить право и закон, — тогда поднимешься ты, служитель правосудия, и поразишь своим жезлом недостойного правителя». Ради этого, в ожидании этого страшного и рокового дня, его осыпают благами, облачают в пурпур и горностай. И действительно этот день наступает, наступает грозный, торжественный час, великий час долга; человек в пурпурной мантии начинает невнятно бормотать слова закона; и вдруг он замечает, что сила не на стороне права, что измена одерживает верх, и тогда этот человек, который всю жизнь свою стремился проникнуться чистым и священным светом закона, этот человек, который только для того и поставлен, чтобы изобличить торжество неправого, этот ученый, добросовестный, благочестивый человек, этот судья, которому поручили охранять закон и в некотором смысле совесть народа, — поворачивается к торжествующему клятвопреступнику и теми самыми устами, тем же голосом, которым он сказал бы побежденному предателю: «Преступник, я приговариваю тебя к каторжным работам», произносит: «Монсеньер, я клянусь вам в верности!»

Возьмите весы, положите на одну чашу этого судью, а на другую этого каторжника и скажите, какая чаша перевесит.

VI

Присяга повсюду

Вот что творилось во Франции по случаю присяги Бонапарту. Присягали и здесь и там, повсюду; в Париже и в провинции, на востоке и на западе, в полуночных и в полуденных странах. В течение целого месяца во всей Франции можно было наблюдать одно и то же зрелище: руки, вскинутые кверху, пальцы, поднятые к небу, и финальный хор: «Клянемся» и т. д. Присягу министров принимал президент, присягу префектов — министр, присягу стада — префект. Что же Бонапарт сделал со всеми этими присягами? Уж не собирает ли он коллекцию? Куда он их девает? Из должностных лиц не присягали только те, чьи должности не оплачиваются, как, например, генеральные советники. Ибо присягали-то в сущности бюджету. 29 марта некий сенатор выступил во всеуслышание с протестом по поводу того, что имя его забыли внести в список, — такую стыдливость можно приписать только случаю. Г. Сибур, [65] архиепископ парижский, присягнул; г. Фран-Карре, главный прокурор при суде пэров в Булонском процессе, [66] присягнул; председатель Национального собрания 2 декабря Дюпен [67] присягнул… Боже мой! Кажется, можно сгореть со стыда! Ведь как-никак присяга — это нечто священное!