КГБ сегодня. Невидимые щупальца.

— Конечно, я буду сообщать вам непосредственно… — солгал Левченко. — Спасибо!

«Вот опять проявление все того же беспредельного цинизма, — подумал он. — Им бы следовало водрузить над Кремлем, над «центром», над Комитетом солидарности с народами стран Азии и Африки огромные неоновые буквы, чтоб они беспрерывно мигали — днем и ночью — и каждый мог бы прочесть: БЕСПРЕДЕЛЬНЫЙ ЦИНИЗМ. Все у них — сплошная ложь, и каждый, включая меня самого, — лжец. Пронников лжет мне, я лгу ему в ответ. Они провозглашают непрестанный прогресс — а всякий, у кого есть глаза, видит крутом прогрессирующее разложение. Материальный прогресс и благосостояние сами по себе ничего не значат, это лишь средство для достижения духовной свободы и морального совершенства. Так они твердили народу, это они обещали; вместо этого — их система только портит каждого человека. Вся страна — точно огромный концлагерь, где начальники охраны постоянно проводят «боевые активные операции», направленные против охраняемых».

Левченко ехал домой, рассчитывая найти здесь какие-то сдвиги к лучшему. На усталых, тусклых лицах своих соотечественников он увидел одно — печать безнадежности.

Вечером накануне отбытия он зашел в церковь помолиться. На этот раз он шел туда открыто, почти вызывающе. Не хотелось унижаться до каких-то маскировочных приемов, уверток. Пусть его «хозяева» сами решают, может ли вера считаться в этом обществе наказуемой.

Он взбунтовался из чисто моральных побуждений. Материально он был вполне обеспечен, занимал завидное положение в советской иерархии. Успешная деятельность в Японии открывала перед ним перспективу такой карьеры, что лучшего и желать нельзя.

Некоторые уступки Пронникову — и он сможет остаться в составе Седьмого отдела, и будет продолжать служить в Японии, в стране, которую он успел узнать и полюбить. Есть у него и такая возможность: перейти в Двенадцатый отдел, одна из особенностей которого — опекать иностранцев в Москве и провожать их назад, на их родину. Принимая во внимание его солидный журналистский опыт и знание английского, можно рассчитывать, что в дальнейшем его будут посылать не только в Японию, но и в Англию, и в Соединенные Штаты. Лишь очень немногие из его соотечественников могут хотя бы мечтать о чем-либо подобном…

И тем не менее, когда ИЛ-62 оставил Подмосковье позади и взял курс на Токио, Левченко, глядя вниз, на родную землю, знал, что видит ее в последний раз, и мысленно прощался с ней навсегда.

Вернувшись в Токио, он начал обдумывать, как будет выглядеть его побег. Решиться бежать было страшно. Он ненавидел КГБ как мерзкое учреждение, как символ и опору советского государства, считал, его злом органическим, неизлечимым. Он презирал Пронникова и вообще публику этого сорта, презирал этих людей и самих по себе, и еще потому, что видел в них воплощение зла, сосредоточенного в КГБ. И в то же время он не хотел плохого России и своим соотечественникам, честным людям, которые, как и он, служили безотказными шестеренками этой бесчеловечной машины. Но что, кроме побега, мог он предпринять в этих условиях?

Смятенное состояние, в котором он находился, привело к частым и сильным приступам тахикардии — учащенного сердцебиения. Врач посольства прописал Станиславу транквилизатор, который вроде бы помог. Но, чтобы не привыкать к наркотическому средству, Левченко вскоре отказался от него. Он знал, что алкоголь тоже не приносит настоящего облегчения, и ему ничего не оставалось, как вновь забыться, погрузившись в работу. Какие бы планы он ни вынашивал, пока что он исполнял свою обычную работу, встречался с агентами, развивал только что возникшие контакты и старался, когда представлялся случай, завербовать новых агентов.

Если бы он обнаружил признаки нелояльности или просто неуверенности в себе, его могли бы тут же отозвать в Москву и лишить всех шансов на побег. Он знал, как это происходит. Резидент или начальник линии ПР вызывают офицера и говорят ему, что в нем безотлагательно нуждается «центр», это срочное задание, по выполнении которого он, разумеется, вернется назад. Офицеру вручают билет на самолет, и кто-либо из коллег везет его прямо в аэропорт. Через несколько дней вслед за ним отправляют семью. С имуществом же отбывших особенно не спешили: были случаи, когда изгнанные сотрудники дожидались своих вещей чуть ли не год, прежде чем посольство утруждало себя их отправкой.

Итак, Левченко продолжал оставаться для окружающих таким же энергичным и полным служебного рвения, каким его привыкли видеть. Благодаря своим служебным удачам и доверию, которым он пользовался у начальства, он оказался втянутым в операции, прямо его не касавшиеся, в том числе и такие, о которых в резидентуре знали считанные единицы. Одна из них была связана с шифровальщиком японского министерства иностранных дел, которому резидентура присвоила кличку «Назар».

Некий офицер из Шестнадцатого отдела ПГУ, занимавшийся специально и исключительно шифровальщиками, «засек» Назара в Токио и терпеливо его обхаживал, проявляя немалую щедрость и ничего не требуя взамен. Когда же шифровальщика перевели по службе в какую-то из восточноевропейских стран, — кажется, это была Чехословакия, — офицер тоже очутился там и завербовал японца, соблазнив его крупной суммой.

После возвращения Назара в Токио его опекали два майора — сначала Валерий Иванович Уманский, а в дальнейшем Валентин Николаевич Белов. «Центр» считал это дело настолько важным, что потребовал освободить их обоих от всех прочих заданий, чтобы снизить до минимума риск их провала.

Соблюдались и другие чрезвычайные меры предосторожности. Встречи с Назаром где-либо в ресторане считались нежелательными. Назар передавал своему «куратору» документы на ходу, прошмыгивая мимо него в уличной толпе, или оставляя их в хорошо укрытых тайниках. На время, пока осуществлялась передача этих документов, резидентура приостанавливала все внешние операции.

Место уличной встречи Назара с куратором или соответствующий тайник оцеплялись наблюдателями, поблизости крутились «подсадные утки», чтобы в случае чего отвлечь на себя внимание японских контрразведчиков. Вспомогательному персоналу было известно только то, что осуществляется какая-то чрезвычайно важная операция. В чем именно дело, им знать не полагалось.

Доступ к узлу связи министерства иностранных дел давал Назару возможность фотографировать каждую неделю десятки, а порой сотни сообщений, поступающих из японских посольств со всех концов мира, в том числе из Москвы и Вашингтона. Таким образом, японские посольства, сами того не подозревая, служили поставщиками информации для КГБ и тем самым для Кремля.

Назар был в высшей степени полезен еще и потому, что он давал криптографам из КГБ возможность быстро засекать и разгадывать изменения в шифровке японских документов. Сравнивая полученные открытые тексты одних и тех же сообщений с зашифрованными, удавалось постичь сами принципы японской криптографии. Шифры часто меняются, принципы остаются неизменными.

Количество материалов, поступающих в резидентуру от Назара, было так велико, что одно время даже снизилась оперативность их перевода. Поэтому, когда Назар передавал что-нибудь особенно важное, в помощь переводчикам приходилось привлекать Станислава.

В начале 1979 года его как-то вызвал Гурьянов:

— Извини, тебе придется помочь нам в одном очень рискованном деле, не связанном с твоими агентами. Я к тому же не имею права посвящать тебя в суть дела. Ты просто осмотришь один дом и сообщишь мне, новый он или старый.

— А почему бы вам не послать туда Доктора? — спросил Левченко.

«Доктор» — скромный журналист, нигде постоянно не работавший, фанатичный приверженец марксизма, исключенный из японской компартии за свои просоветские взгляды, — был типичным агентом на побегушках. Он фотографировал учреждения, жилые дома, места предстоящих митингов, подсовывал пропагандистские материалы китайским учреждениям в Токио, рассылал письма, порочащие антикоммунистически настроенных японцев, и выполнял прочие скучные, но необходимые тайные поручения. Из года в год проверяемый и перепроверяемый, он считался надежным и опытным агентом.