Очерки (1927)

Польскую границу не заметить нельзя – она вся во множестве рядов перевита колючей проволокой.

Но, очевидно, и этого мало.

Еще и еще лежат огромные катушки, ощерившиеся колючками.

Наматывай, сколько влезет…

В кого?

[1927]

ПОВЕРХ ВАРШАВЫ

Первое литературное впечатление на польской территории. Таможенный осмотр. Все книги отбирают. Я обращаюсь к какому-то высшему полицейскому таможенному чину.

– Прошу вернуть мне книги. Тем более что только мои сочинения…

Чин любезен и радостен.

– Вы сами написали? Значит, вы сами писатель? Киваю скромно и утвердительно.

Чин вежливо возвращает книги обратно. Вчитывается в мою фамилию.

– Маяковский… Такого не знаю. А вы Малашкина знаете? Он старый или молодой? Я прочел его книгу "Луна с правой стороны". Очень, чрезвычайно интересная книга…

Он у вас тоже известный?

Очевидно, отбираемые книги не пропадают зря. Наскоро выложив общие знания о Малашкине, сажусь в варшавский поезд.

Какая-то станция, кажется, Барановичи. Поезд стоит минут 10. Подхожу к киоску за русскими эмигрантскими сочинениями. У киоска остолбеневаю. Лежит "Нива". "Нива" самая настоящая: буквы в цветочках, слева – семейства, читающие "Ниву", справа – амурчики, "Ниву" поливающие из лейки. Издание – Рига. Год – 27-й. И даже дань временам: "Нива" называется "новой". Расчет, думаю, простой. "Нивой" или "Миром" назвать обязательно – "привычка свыше нам дана"; с другой стороны, московскую "Ниву" уже обозвали "красной", а московский "Мир" почему-то назван не божьим, а "новым", поэтому и осталась "Новая нива".

Возмущенный, раскрываю журнал. Еще б не возмущаться – какая наглая подделка!

Читаю. Никакая не подделка. На первой странице Ахматова. Потом Зозуля – "Путешествие по Корсике", масса зощенок, и все в этом роде со слабой примесью собственных советоедов – рижан.

Я в раздумье.

Одно из двух. Или великое искусство действительно внеклассовое и покоряет одинаково и эсэсэсэрцев и рижан (тогда плохо для марксизма), или выпестованные нашими "Нивами" и "Мирами" писатели одинаково приемлемы и для советского обывателя и для оберегаемого от коммунизма рижского (тогда плоховато писателям).

Небось лефовцев в такой компании не найдете. Уж если и перепечатает газета стих, то обязательно хвост от себя приделает, да еще в комментариях покроет.

Не об этом ли верещал Полонский, говоря о нашей неприемлемости для заграниц?

Черт с ней, с такой приемлемостью!

Политические выводы из этого делать не к чему, но литературные – обязательно. А именно: погоня за темами, общими для всех человеков, это – погоня за огромным косным обывательским рынком; борьба этих тысяч писателей и критиков против агитки, против политики в искусстве – это борьба обывательского большинства против горсточки революционных писателей, против писания о революции и против нее самой.

Литература СССР – только участок на огромном фронте борьбы мира за освобождение; наши слова закатываются за кордоны – и там это не шаблонные агитки, а чудо свободного слова, организующего или еще более сплачивающего левые отряды для грядущей борьбы.

Товарищи писатели! На революцию ориентируйтесь, а не на примирительное сюсюканье Лежневых.

Варшава. (За поездку я побывал в Варшаве два раза: день – направляясь в Прагу, и десять дней – на обратном пути; объединяю в одно оба впечатления.) Я приехал в Варшаву по приглашению "Блока" (левая писательская организация) и "Пен-клуба" ("Клуб пера", имеющий разветвления по всей Европе, объединяющий маститых, положительных и признанных). На вокзале меня встретили и приветствовали чиновник министерства иностранных дел, друг Вандурский, и еще несколько писателей "Блока".

"Пен-клуб", очевидно, убоявшись своего революционного приглашения, встречать не пришел, а, кажется, сидел в это время и надрывался в дебатах, что же ему теперь собственно говоря со мной делать. Вызвали духа, да еще какого революционного!

Чиновника тоже опровергли через дня три. Опровергли уже после того, как в официальной "Эпохе" его присутствие уже было распубликовано. Опровергли потому, что мой приезд совпал с отказом в визе путешествующему с лекциями Милюкову. И в газетах стали появляться грозные статьи: "Вместо Милюкова – Маяковский"; "Милюкову – нельзя, Маяковскому – можно", и т. д. и т. д.

Случай, конечно, юмористический.

В первый вечер я, конечно, встретился с самыми близкими нам и мне писателями.

Это – Вандурский – прекрасный поэт и работник рабочего театра. На триста тысяч лодзинских пролетариев он один организовывает и ставит спектакли. Перед спектаклем он читает пролог из "Мистерии-буфф", потом – пьеса или инсценировка, от которой морщится польское начальство. У него отбирают помещения, у него уничтожают декорации, над ним висят аресты, но он твердо ведет свою работу.

Поэт Броневский. Выпустил только что книгу стихов. Названия его стихов говорят за себя: "На смерть революционера", "Пионерам", "Кабала" и т. д.

У него есть стихи "Провокатор" – это о жизни сегодняшней Польши. Он читал эти стихи в рабочем собрании. Когда он произнес строку: "Провокаторы ходят меж нами", какие-то субъекты испуганно поднялись и начали улепетывать из зала, на ходу разъясняя, что они-де не по своей воле. Это стихотворение хорошо рисует и Польшу, и Броневского, и рабочий быт.

Критик Ставер – близкий нашим конструктивистам.

Щука – художник-карикатурист; Жарновер – художница, график, обложечница, и другие.

Эта группа издает журнал "Дзвигня" – рычаг.

Мне дарят 1, 2, и 3 номера. Раскрываю. Первое бросается в глаза: "Родченко в Париже" – перевод на польский язык помещенных в "Лефе" писем. Перевели и напечатали и за границей, и не только без всякого влияния, а, наоборот, с трудом доставая "Леф", вопреки Полонским улюлюканьям и статьям, ограждающим иностранный вкус от экспорта неэстетичных лефов к иностранцам.

Полонский, не хватайтесь за голову!

В Польше есть и люди диаметрально противоположные вам политически, но вашего эстетического вкуса.

Они гонят молодежь в Лувр, они радуются, когда Варшаву называют маленьким Парижем, они заводят у себя "неизвестного солдата", они говорят по-французски и читают французские романчики,- это позиция польских литературных государственников. Но ведь им за это Франция взаймы дает! Ведь им молодежь от Москвы отвадить надо!

И вот, в противовес этим, переводят родченковские письма, дискредитирующие богатый древней культурой, но остановившийся Париж, зовущие использовать его технику, направляя ее коммунистической рукой.

Эти письма переиздаются не "Новой нивой", а левым журналом, потому что позиция "Лефа" – позиция всякой культурно-революционной силы.

Утром я перешел из крохотного номерка в номер за 19 злотых – для представительства. Было от чего. Я начал атаковываться корреспондентами, и карикатуристами, и фотографами. Понятно. Я – первый поэт, приехавший из красной Москвы. Должен для беспристрастия отметить крайне корректный, предупредительный тон польской прессы. Неистовствовала только эмигрантская "За свободу", трубившая о въезде советского.

Интересным посетителем был председатель "Клуба" г-н Гетель. Этот, очевидно, умный и приятный человек взял сразу быка за рога и спрашивал меня по наиболее интересующим "пенов" статьям. А именно – сколько у нас платят, как мы застрахованы и что сделать, чтобы у нас оплачивались польские переводы.

Моя информация о результатах работы комиссии Совнаркома по улучшению писательского положения произвела на моего собеседника большее впечатление, чем сто агитаторов и целый коммунистический "университет".

Мои слова о приравнении писателя к трудящимся вызвали у Гетеля уныло-удивленную улыбку.

– А я и в профессиональный союз не записан – не к чему это нам. Как он меня защищать будет?