Газета День Литературы # 109 (2005 9)

Один из дней мы все провели в Поленово, в музее нашего прекрасного русского художника Василия Дмитриевича Поленова, на берегу Оки, где наши прошлые и будущие лауреаты устроили массовый писательский заплыв, так что река чуть не вышла из берегов. Заряженные речной энергией полемисты не побоялись самой острой темы: Лев Толстой и русская церковь. И пусть по разным сторонам баррикад оказались на этот раз отец Георгий и Дина Рубина, Михаил Кураев и Владимир Карпов, Игорь Золотусский и Валентин Курбатов, Людмила Сараскина и Владимир Бондаренко. Тема это вечная, и никогда сторонникам разного отношения к церкви и вере не прийти к согласию. Почти десять лет тему эту бережно обходили, почти не касались, и вдруг на юбилейной десятой встрече, прямо в день рождения великого писателя решили обострить все давние противостояния, опубликовать и озвучить в выступлениях убийственные цитаты и с той и другой стороны.

Думаю, ни православная церковь, ни Лев Николаевич Толстой от наших споров не пострадали, но прояснились наши собственные позиции. По крайней мере стало ясно, что ко Льву Николаевичу Толстому идут на поклон и священники и прихожане, и атеисты, и люди сомневающиеся, вечные русские рефлексирующие интеллигенты.

Так было и так будет. И не надо нынче ставить крест на его могиле вопреки его желанию, не надо из него делать православного святого, не надо и посылать новые проклятья в адрес церкви, повторяя пасквили Емельяна Ярославского, — у великого русского писателя была своя великая жизнь. Она продолжается и поныне.

Наш корреспондент

Александр Проханов ПАСХАЛЬНОЕ ЯЙЦО

О месте Трифонова в культуре говорить не мне, об этом скажут другие, настоящие знатоки его творчества. Но ясно, что присутствие Трифонова в литературе продолжалось и после его смерти. Оно на время обрывалось, после того как оборвалась вся культура в целом после девяносто первого года, как раз в тот момент, когда, казалось, социальные идеалы трифоновцев или адептов этого направления в культуре и политике могут торжествовать свою победу над такими вот угрюмыми энергиями, с которыми всегда боролся Трифонов. Но наступила тишина, наступил своеобразный обвал, и только сейчас из-под этих глыб, из-под обломков опять Трифонов восходит — такое печальное солнце его.

Я Трифонову обязан своей первой книжкой. Молодым писателям во все времена, а тогда особенно, было трудно сформироваться, пробиться. Начинающий литератор, не имевший в культуре ни опор, ни протекций, ни знакомств, робевший этой культуры, не знавший её лабиринтов, её тайн, её ядовитых энергий, я не подозревал, что существует "Аэропорт" с целым писательским гнездовьем, не знал, что есть такая молодая деревенская культура, деревенская проза, которая тоже к тому времени сложилась, как анти-"Аэропорт", как другой полюс.

Я только-только вернулся в Москву из своих странствий, путешествий и привёз кипу рукописей, кипу каких-то своих публикаций. Таких фольклорно цветастых, чем-то похожих на расписные деревянные ложки. И вот одним из этих рассказов, опубликованных в "Литературной России", тогда и заинтересовался Трифонов. Он спросил, что это за молодой человек такой? Мне это передали, и сообщили, что такое "включение" Трифонова — большая редкость. Ты собирался издать книжку, сказали мне, так покажи ему свои рассказы. Трифонов передал, чтобы я принёс всё, что имею, и пожелал увидеться со мной. Что для меня было тогда удивительно.

Это был еще Трифонов не "Дома на набережной, не "Другой жизни", но это уже был Трифонов "Студентов", Трифонов "Утоления жажды". Он становился восходящей литературной величиной, и вот я позвонил ему. Услышал меланхоличный, чуть гундосый голос, вяловатый такой. И этот голос предложил мне встретиться, и встретиться в Доме литераторов. А как же мы вот так узнаем друг друга, спросил я. Ведь мы до сих пор ни разу не виделись. Ну, вот знак какой-нибудь друг другу подадим, ответил он. А я только что вернулся из фольклорной деревни из нижегородской, как раз оттуда, где делают игрушки: коней, расписных матрёшек и такие пасхальные яйца большие деревянные, расписанные цветами и листьями. Я сказал, что буду стоять в прихожей Дома литераторов, тогда я ещё не был писателем и меня дальше прихожей, конечно, никто бы не пропустил. Там дежурили тогда такие церберы страшные — пожилые женщины с костяными руками и лицами. Я попросился в это фойе, встал в сторонке и держал яйцо это деревянное расписное. И по этому яйцу был узнан Трифоновым. Он подошёл ко мне и так снисходительно повёл меня в ресторацию, в тот дубовый зал, где потом прошла половина моей жизни литературной. И мы поели там, ну и выпили немножко. А он всё интересовался моей судьбой, моей эволюцией, взглядами. Очень внимательно слушал. А я ему всё своё искренне и подробно поведал. И передал ему эту папку с моими молодыми безумствами. Он отнёс её в издательство "Литературная Россия". Это был тогда целый литературный мир с литературными салонами, литературными дамами, которых конечно трудно было сравнить с мадам Рекамье или с Гертрудой Стайн, но там печатались книги, заключались договора и заключались любовные контракты. И там создавались кратковременные удивительные дефолии автор-редакторша. И там же вышла моя первая книга с предисловием Юрия Валентиновича. "Иду в путь" — мой первый фольклорный сборник. И редактор Валентина Михайловна Курганова, прочитав, сказала, что предисловие прекрасно, но странное название у него — "Человек с яйцом". Я ужаснулся и попросил изменить название. И название стало менее яркое, но более удобоваримое — "Постижение родины", что ли, теперь уж и не вспомню. Одним словом, книжка моя вышла, и я страшно благодарен Юрию Валентиновичу за это. Спустя много лет, когда он скончался, я увидел в том самом дубовом зале его траурную фотографию в рамке чёрной и с печальным изумлением заметил, что голова седая его фотографическая сейчас находится именно в том самом месте, где когда-то, несколько лет назад он сидел напротив меня. И это пространство вместило вдруг одновременно и его живую голову и мёртвую, как оно вмещало потом множество других живых и мёртвых голов. И я вдруг так горько и отчаянно усмотрел в этом совмещении в одном месте жизни и смерти какой-то знак себе…

Мы, конечно же, были с ним разными писателями. Я был метафорист, занимался фольклором, затем метафорой техносферы — этой гигантоманией, этой футурологией, которой он был чужд. И он как-то сказал мне тогда, что социальное сейчас важнее национального. Тихо-тихо так сказал и, упрекнув, сделал шаг в сторону...