Газета День Литературы # 109 (2005 9)

Но русское небо

никто у меня не отнимет…

Железная душа стоика была у Слуцкого.

Написавший: "Евреи хлеба не сеют", написавший "Политрука", соединивший в своем характере легендарную жестковыйность библейских пращуров (которых ни во что не ставил) и крутую последовательность красных мечтателей (которым с юности присягнул душой), он получил от современников уникальное прозвище: "ребе-комиссар", с каковым и вошел в легендарный пантеон великой советской поэзии.

Склоняясь перед его образом, приведу для архивной памяти надписи на книгах, которые он мне дарил:

На книге "Работа" 1964 года: "Льву Аннинскому — чтоб реализовался на все 73%. Борис Слуцкий".

На книге "Стихи" 1965 года: "Льву Аннинскому — критику 60-х годов разных столетий. С трепетом Борис Слуцкий".

На книге "Современные истории" 1969 года: "Льву Аннинскому — от внимательного читателя его стихов. Борис Слуцкий".

На книге "Доброта дня" 1973 года: "Льву Аннинскому на память о псковском соборе, где мы с ним выстояли по крайней мере одну обедню. Борис Слуцкий".

На книге "Продленный полдень" 1975 года: "Льву Аннинскому с благодарностью за внимательное чтение моих стихов. Борис Слуцкий".

Надпись 1969 года требует маленького разъяснения. Стихов я, разумеется, не писал, я писал критические статьи. Борис Абрамович как-то заметил, что статьи можно писать так, как пишут стихи: музыкально. Это он и имел ввиду в надписи.

Иногда в подзаголовках он называл свои стихи "статьями". Потому что стихи его были насыщены мыслью и фактурой. Что не мешало звучать в них какому-то еле слышному звону. То ли от звезд, то ли от могил, над которыми стыли звезды. В этот звон он вслушивался сквозь шум реальности. Возможно, ему мешали вопли вокруг, том числе и вопли вокруг того, кому дадут Нобелевскую премию.

Юрий Павлов "ЯРКАЯ ЗВЕЗДА НА ИСТОРИЧЕСКОМ НЕБЕ РОССИИ". (Или читая Станислава Куняева. Заметки на полях)

СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ ОБЪЯСНЯЕТ ОДНУ из причин появления собственных мемуаров так: предоставить возможность читателю судить об эпохе не только по многочисленным воспоминаниям "левых", но и "правых". Среди них книга "Поэзия. Судьба. Россия" стала первой ласточкой. Затем были опубликованы мемуары Леонида Бородина, Василия Белова, Михаила Лобанова, Сергея Семанова. Огромную работу проделал Владимир Бондаренко, представив в трех книгах интервью, портреты ведущих русских патриотов.

Но и "левые", конечно, не дремали. К упоминаемым Куняевым публикациям добавились мемуары Александра Яковлева, Бенедикта Сарнова, Станислава Рассадина, Андрея Туркова, Ю.Манна, рабочие тетради Александра Твардовского и дневники Владимира Лакшина, интервью Генриха Сапгира, Давида Маркиша, Алексея Хвостенко и многих, многих других.

Однако книги, сопоставимой с мемуарами Станислава Куняева по охвату событий, уровню их осмысления, таланта, русского языка, в стане "левых" не появилось.

Труднее всего, тяжелее всего мне было читать первую главу мемуаров Станислава Куняева. Боль и печаль о жизни ушедшей пронизывают повествование о детстве будущего поэта. Боль неутихающая, можно сказать, беспредельная, а печаль — беспросветная. Сопряжение трех временных пластов жизни — дореволюционной, советской и постсоветской — создает реальную и трагическую картину разрушения и угасания русской цивилизации.

В этой главе, написанной на уровне отечественной классической прозы, есть эпизод, который во многом объясняют явление Куняева и природу русского художника вообще.

Во время Великой войны голодный мальчик Куняев, жадно уничтожающий в столовой обед, вдруг почувствовал появление нежданного соседа, "припадочного", у которого умерла жена и осталась дочь-подросток. "Его лицо, казалось, все состояло из впадин. Две впадины вместо щек, впадины рта, и, самое страшное, — глубоко провалившиеся в лицевых костях глазницы, в глубине которых горели огромные глаза. Он глядел на меня так пристально, что мне расхотелось есть, и я отодвинул от себя тарелку. … Вслед за тарелкой мужчина схватил деревянную ложку, недоеденный мною кусок хлеба и, боязливо поглядывая … , начал, безостановочно работая ложкой, заглатывать остатки еды. …

Я шел … по обочине накатанной санями дороги и думать не думал о том, что проживу целую долгую жизнь, что множество лиц и взоров встретятся мне, что они будут излучать любовь, ненависть, восхищение, страх, восторг, — все равно я забуду их. Но эти два изможденных лица отца и дочери, эти два пронзительных взгляда не забуду никогда, потому что в них светилось то, что без пощады, словно бы ножом освобождает наши души из их утробной оболочки, — горе человеческое…".

Из ответной реакции на это горе, только из боли и сострадания, вырастает настоящий русский писатель. Пытаюсь обнаружить нечто подобное в мемуарной прозе Иосифа Бродского "Полторы комнаты" и нахожу лишь любовь и сострадание к своим родителям, переходящие в ненависть к России, русским и даже к якобы несвободному и виноватому перед ними русскому языку. Это и есть одно из принципиальных отличий русскоязычного писателя: его боль, сострадание, любовь индивидуально или национально избранна, ограничена…

Мечта об идеале или сам идеал, живущий в писателе, помогает ему остаться человеком, личностью духовной. Поэтому и в творчестве своем он стремится, как точно пишет Куняев в главе о Николае Рубцове, "высветлять и очищать жизнь, обнаруживая в ней духовный смысл и принимая на себя несовершенство мира". И что бы ни писали о Рубцове или Есенине различные новиковы, бухарины и им подобные азадовские, какие бы жуткие истории ни рассказывал Станислав Рассадин о Юрии Казакове или Владимире Максимове в своих мемуарах, нужно понимать главное: русский художник пишет "незамутненной" частью души, он не реабилитирует грех или не возводит его в идеал, как это делали и делают многочисленные русскоязычные авторы ХХ-ХХI веков.

Станислав Куняев говорит о крайнем тщеславии, напыщенности классиков советской литературы еврейского происхождения: Виктора Шкловского, Самуила Маршака, Ильи Сельвинского, Семена Кирсанова и других. И в числе одной из причин глубокой уверенности в своей принадлежности к пантеону отечественной литературы называется отсутствие конкуренции среди русских писателей-современников. Одни — Сергей Есенин, Николай Клюев и т.д. — были в могиле, другие — Николай Заболоцкий, Ярослав Смеляков и т.д. — "запуганы на всю оставшуюся жизнь", третьи — Анна Ахматова и Александр Твардовский — "заложники своих репрессированных родных и близких".

И все же главная причина, думаю, кроется в особенностях национального менталитета "классиков", в их убежденности, что люди — только евреи, и, соответственно, классиками могут быть, за редким исключением, только представители "избранного народа".

Советские "классики" еврейского происхождения, о которых пишет Куняев, за редким исключением, были такими же, по сути, "гениями".