Кость в горле (Евреи и еврейство в западной фантастике) (СИ)

В одном из рассказов ("Призыв Ктулху") бравый шериф арестовывает служителей тайного культа, которые выжидают своего часа, чтобы открыть двери мира таинственным Древним. "Все заключенные оказались людьми очень низкого типа, умственно неполноценными и смешанной крови". "Смешанная кровь", "ублюдок" и "гибрид" -- стандартные выражения Лавкрафта в описаниях получеловеческих сообщников темных космических сил. В рассказе "Данвичский ужас" дочь вырождающейся американской семьи рожает ребенка от какого-то невообразимого создания. Младенец получается смуглый, с козлиным лицом и жестким курчавым волосом. В дальнейшем выясняется, что на месте полового органа у него растет щупальце.

Ксенофобия Лавкрафта перерастает банальный антисемитизм -- она охватывает всех и вся. Когда посмертно были опубликованы его мемуары, выяснилось, что наплыв еврейских и цветных эмигрантов в Америку он описывал буквально в тех же выражениях, что и нашествие космических чудовищ. Колин Вилсон, американский писатель и критик, замечает, что если лавкрафтовская проза ничего и не стоит как литература, она интересна как история болезни. Hо это история болезни целого поколения -- в фантастике и в действительности. Лавкрафт -- только крайний образец того, во что может выродиться готика, когда борьба человека с самим собой подменяется схваткой белых с черными или арийцев с евреями. Раса становится суррогатом и Бога и Дьявола; конфликт добра и зла переводится на язык социального дарвинизма.

Лавкрафт писал в стороне от основного потока американской HФ 30-х и 40-х. Hо чудовища расовой ненависти плодились и на страницах коммерческих журналов, пусть не с таким безумным размахом. Еще одна особенность Лавкрафта связана с общей тенденцией того периода: то, что мы можем условно назвать суеверным атеизмом.

Лавкрафт широко использует приманки сверхъестественного: дом с привидениями, колдовской ритуал, черное жервоприношение. И все они в конце концов объяснены "материалистически" -- если под материализмом понимать отрицание какой бы то ни было транцендентной силы, стоящей над бытием и вне его. Таинственные, непознанные, зловещие силы внутри мироздания -- сколько угодно. Hо все боги и демоны Лавкрафта пишутся с маленькой буквы. Они "над" человеком только в том смысле, в каком человек -- "над" животным. Средневековье выворачивается наизнанку: не евреи демонизируются через связь с сатаной, а сатана приравнивается к еврейству -- биологически и культурно чуждому.

Американская коммерческая фантастика 30-х годов охотно дополняла свои технологические трюки метафизическими головоломками. Hо ее понимание религии было предельно наивным. Дьявол проникал в мир через пятое измерение; творение мира ничем принципиально не отличалось от постройки орбитальной станции. Сверхъестественное было упразднено размываним граней естественного. Сущность Бога была приравнена физическому всемогуществу: во множестве рассказов человек становился богом, приобретя, украв или построив машину, дающую власть над временем и пространством. Hо если человек способен стать богом, почему бы не предположить, что другая разумная раса уже совершила подобный прыжок. Идея того, что Бог -- конечный продукт эволюции, а не ее первичный двигатель, развивалась в фантастике в нескольких направлениях. Ее жестоко высмеял христианский фантаст С.С.Льюис [12] в знаменитом романе "Переляндра", ее с успехом использовал Артур Кларк в не менее знаменитом "Конце детства". Бесславный конец этой идеи -- в писаниях последователей Эриха фон Денникена, доказывающих, что все боги -- это заблудившиеся пришельцы.

Современная фантастика куда изощреннее своей простоватой предшественницы во многих вопросах, включая религиозный. Современного читателя не убедишь Машиной-Которая-Творит-Чудеса и не испугаешь щупальцами и фасеточными глазами. Вспыша атомного огня над Хиросимой доказал многим, что самодельный Апокалипсис -- единственный божественный акт, на которое способно человечество, а Катастрофа [13] продемонстрировала, во что может вылиться биологический демонизм. Традиции Лавкрафта и коммерческой фантастики 30-х сошли на нет. У Лавкрафта по-прежнему остается небольшая, но стойкая группа поклонников, которые, быть может, ценят его умение переводить неврозы в сюжеты, не утруждая себя размышлениями о том, что эти неврозы вызывает.

Hо откуда взяла современная HФ свой запас теневых страхов, свое внимание к экзистенциальной ситуации человека, свой интерес к еврейству как к фокусу религиозной полемики? В поисках ее корней нам придется обратиться к другому писателю, практически современнику Лавкрафта и Бэрроуза, но настолько от них отличному, что сравнение их друг с другом почти шокирует. Hо и этот писатель тоже стоял у колыбели HФ со своими собственными двусмысленными подарками. Речь идет о Франце Кафке.

Кафку обычно не зачисляют в отцы научной фантастики (не потому ли, что писал слишком хорошо? Или сюжеты слишком фантастичны?). Hо многие его произведения ("Превращение", "Замок", "Процесс") построены на идеях и сюжетных формулах, которые позже стали расхожими в HФ. С одной только разницей: Кафка всегда ставит точку раньше, чем его последователи.

Английский критик пишет о двух романах Кафки: "Очевидно, они не принадлежат к HФ, но требуется только одно разоблачение... что судья -это двойник К. или что Замок захвачен пришельцами, чтобы свести эти романы к традиционной фантастике". Это -- одна из причин, по кторой многие критики чувствуют, что Кафка "слишком глубок" для HФ: вне всякого сомнения, самый устрашающий пришелец предпочтительнее серого тумана неизвестности, окутывающего кафкианский мир. Hо часть современной фантастики даже в этом смысле следует скорее за Кафокй, чем за Уэллсом, и избегает рациональных объяяснений. Роман Станислава Лема "Дневник, найденный в ванне", который во многих отношениях представляет собой переписанный "Процесс", предлагает еще меньше логических обоснований блужданиям героев, чем оригинал.

Отношение у Кафки к еврейству, которое нас интересует, главным образом определялось его ощущениями клаустрофобии и бессилия перед лицом таинственного рока. Бог у Кафки очевиден своим отсутствием. Его место занимает Закон. Буква, не только мертвая, но нелепая, смехотворная, бессмысленная, приобретает атрибуты божественности. Кодекс, по которому осуждают Йозефа К., не то чтобы непознаваем -- он не стоит усилий, затраченных на его познание. И все же он всемогущ. В отличие от Беккета и Ионеско, мир Кафки лишен иронии. Он иногда комичен и всегда страшен.