В июне тридцать седьмого...

— Подождите! — Сталин уже сидел на своём стуле и стучал нераскуренной трубкой по столу. — Вы опять, товарищ Каминский, противоречите себе. Ладно коллективизация... Более семи лет назад. Можно и забыть, кто и что говорил тогда. — Вождь усмехнулся. — Только я ничего не забываю. Но вы, Григорий Наумович, совсем недавно, два месяца назад, выступили в этом зале. Здесь сидят товарищи, которые помнят наверняка, что вы говорили тогда.

...Из выступления Г. Н. Каминского третьего марта на февральско-мартовском Пленуме 1937 года:

«Да, товарищи, многие факты убеждают нас в правоте товарища Сталина: по мере строительства социализма в нашей стране усиливается классовая борьба, и репрессии против внутренних врагов, прежде всего троцкистов всех мастей, неизбежны. Я расскажу вам о реальном факте, с которым лично столкнулся в начале 1933 года. Кстати, этот факт полностью подтверждает правильность анализа и выводов доклада товарища Ежова [1]. В тридцать втором и в тридцать третьем годах я неоднократно получал сигналы из Свердловска о том, что там действует разветвлённая террористическая организация, возглавляемая троцкистами. В январе 1933 года ко мне приезжал из Свердловска известный деятель по обезболиванию родов профессор Лурье. Он сказал мне, что в городе его травят за разоблачение троцкистов. В частности, товарищ Лурье сказал следующее: партийный работник Дерябин, в прошлом активный троцкист, ещё в тридцать втором году вёл с ним переговоры контрреволюционного, открыто террористического характера. Дерябин говорил о провале колхозов, о безвыходном положении страны, о необходимости для её спасения убить Сталина. И Дерябин, говорил мне Лурье, так рассуждает не один. Так думают многие большие люди в Москве. А у них в Свердловске и на Урале имеется большая организация террористов. Лурье обращался в свердловскую областную контрольную комиссию, в управление наркомвнутдела — всё безрезультатно. Его начали травить, называли лгуном, клеветником, доносчиком, дали понять, что его убьют.

11 о поводу всех этих фактов я обратился к тогдашнему наркому внутренних дел Ягоде, передал ему заявление Лурье, обратил его внимание на исключительную серьёзность дела. Сообщил также обо всех свердловских событиях секретарю ЦК партии Кагановичу. Но Ягода проявил политическую близорукость, допустил бюрократизацию и засорение аппарата госбезопасности. Вот почему понадобилось, чтобы ЦК, лично товарищ Сталин, секретарь Ежов занялись вопросами борьбы с троцкистско-зиновьевскими и другими двурушниками и врагами народа, чтобы всё дело борьбы с врагами народа было поставлено так, как это нужно нашей партии и стране».

— ...И опять, Григорий Наумович, мы с товарищами вас нэ понимаем! Как же так? Вы два месяца назад ратовали за бескомпромиссную борьбу с врагами народа, всей душой поддерживали мероприятия, предложенные товарищем Ежовым... А теперь?

— Я и сейчас, товарищ Сталин, за бескомпромиссную борьбу с троцкистами. Подчёркиваю: с троцкистами! А не с выдающимися деятелями партии и государства, всей своей жизнью и работой доказавшими преданность нашему делу. Это во-первых. А во-вторых... — Не хватало воздуха, сердце, казалось, стучит в висках. То, какими методами в «наркомате Ежова» выколачиваются из арестованных «признания» и «показания» на других, стало доподлинно известно только в последнее время. И я ещё раз категорически настаиваю на создании компетентной комиссии, которая займётся проверкой деятельности Ежова в Москве и Берии в Закавказье. Надеюсь, что моё предложение найдёт поддержку у многих товарищей, сидящих в этом зале.

…В шоковой, тяжкой, чёрно-густой тишине он сошёл с трибуны.

И до перерыва сидел в зале, почти не осязая себя, как бы в странном полусне. Он лишь знал: должен выступить Иосиф Пятницкий. И ещё четырнадцать человек, их единомышленников.

«Ещё четырнадцать человек...» — билось в сознании.

Но слово на трибуне получали другие.

Каминский так и не узнает, что на следующий день, на утреннем заседании Пленума, его поддержит Пятницкий. И ещё несколько человек. Всё произойдёт так, как они задумали: будет высказано общее требование о создании комиссии, которая должна рассмотреть и расследовать деятельность Наркомата внутренних дел. И Сталин, побледневший так, что резко обозначатся оспины на его щеках, замрёт на своём стуле в президиуме, круто склонив голову к столу, к листу бумаги, и выражения его рысьих глаз не будет видно. И все в зале заметят, как к вождю из-за кулис — из-за кулис истории — бесшумно подойдёт некто неопределённый, в сером кителе, застёгнутом на все пуговицы, наклонится к уху Сталина, что-то прошепчет. И Хозяин коротко, еле заметно кивнёт. Объявят перерыв на обед.

Да, всего этого уже не узнает Григорий Наумович Каминский, теперь уже бывший нарком здравоохранения Советского Союза. Он не увидит этой страшной картины: у мраморной лестницы, спускающейся вниз, стоит заместитель Ежова Фриновский в окружении крепких молодых людей, чем-то незапоминающимся, но общим похожих друг на друга. Фриновский всматривался в выходящих из зала, говорил тихо, показывая пальцем:

   — Этого. И этого.

К тем, на кого он укажет, тут же направлялись два молодых человека и — уводили их.

Уводили своих жертв куда-то в сторону, в небытие, а те будут вести себя абсолютно безропотно.

Лишь Иосифа Ароновича Пятницкого не арестуют прямо в зале — его отправят под домашний арест, на две недели... Подумать.

Так будет двадцать шестого июня 1937 года. А двадцать пятого, после ещё нескольких выступлений, последовавших за Каминским, был объявлен перерыв.

Григорий Наумович беспрепятственно спустился по лестнице, вышел на волю.

В ряд стояли легковые машины, поблескивали чёрным лаком. Он направился к своей «эмке», подумав почти безмятежно: «Поеду на дачу. Там и пообедаю. Успею. До Серебряного Бора рукой подать».

Подходя к «эмке», он с удивлением обнаружил, что за рулём не читает газету (или книгу) его шофёр Фёдор. Непонятно... Такого не было никогда.

«Значит, куда-то отлучился по срочному делу, — ухватился Григорий Наумович за спасительную мысль. — Бывает. Подожду в машине».

Но к нему уже подходили два дюжих молодца с одинаковыми бесстрастными, замершими лицами.

   — Вам не сюда, гражданин Каминский, — тихо сказал один из них. — Прошу идти с нами.

   — И без глупостей, — тоже тихо сказал второй, оказавшись чуть сзади Григория Наумовича.

Теперь втроём они подходили тоже к чёрной «эмке», только с затемнёнными боковыми стёклами.

«Всё быстро разъяснится, — вопреки здравому смыслу сказал он себе. — От них попробую позвонить Надежде».

Лубянка (22 часа 43 минуты).

...В одиночной камере без окна, под яркой беспощадной лампой (каким же, оказывается, невыносимым может быть прямой электрический свет!..), он сразу потерял ощущение времени, просто никак не мог прийти в себя, опомниться от унижения и бессилия, которые испытал в первые полчаса пребывания на Лубянке.

Меряя камеру короткими шагами — из угла в угол, из угла в угол. — Каминский вновь и вновь переживал всё, что произошло с ним в большой комнате, куда его привели прямо из машины, грубо толкнув на середину, под перекрёстные лучи двух ламп, стоящих на двух столах. Свет слепил, и поэтому он не видел лиц тех, кто всё это проделал с ним — почти молча, точно, профессионально:

   — Вопросов не задавать, раздеться догола...

   — Как догола?

   — Вопросов не задавать!

И уже грубые сильные руки с холодными пальцами «помотают» освободиться от одежды.

   — Подойдите к столу. Доктор, приступайте. Нагнитесь.

   — Ниже!

   — Да вы что?..

   — Молчите!

Уже двое держат его за плечи, пригибая голову и туловище к полу.

   — Да что же это?

   — Откройте рот! Шире! Шире, вам говорят! Одевайтесь!

Из ботинок вынуты шнурки, из брюк ремень, и их приходится подтягивать и придерживать; на пиджаке отпороты пуговицы.