Журнал Наш Современник №2 (2003)

— Михаил Николаевич, на конверте вашего письма, в обратном адресе, вы пишете — политрук М. Алексеев. Вы получили военно-поли­ти­ческое образование?

— В 1940 году, в Иркутске, перед тем как демобилизоваться, меня послали на двухмесячные курсы младших политруков. Мне это было несложно, так как я призывался из педагогического училища, то есть был достаточно грамотным.

Войну я встретил в Сумах, куда приехал по приглашению брата, офицера местного артиллерийского училища. Здесь я и познакомился с Ольгой. В общем, мне сразу выдали форму, навесили звезды... Из находившихся в Сумах трех военных училищ — двух артиллерийских (переведенного из Харькова и местного) и пехотного — сформировали отряд специального назначения. И уже через несколько дней, после речи Сталина 3 июля, я принял свое первое боевое крещение. Был тяжело контужен на реке Псел (защищая со своей артиллерийской батареей переправу). Очнулся в Харьковском госпитале, абсолютно глухой, только гул в ушах. Правое ухо через некоторое время отошло. А левое не восстановилось, но я это от врачей скрыл... Попросился снова на фронт, но сначала попал в свое артиллерий­ское училище, которое эвакуировали в г. Чирчик под Ташкент... Однако после моих настоятельных просьб все-таки был направлен во вновь форми­руемую под Акмолинском 29-ю стрелковую дивизию (64-й армии), где и был назначен политруком минометной роты...

А в июле 1942-го я уже оказался под Сталинградом...

Посмотрите, как аккуратно переписала Оля в тетрадку заметку обо мне из газеты...

В трогательно разрисованной полевыми цветами тетрадке каллигра­фическим почерком Оли Кондрашенко переписана заметка из дивизионной газеты “Советский богатырь” от 11 сентября 1942 года, где в рубрике “Наши герои” о Михаиле Алексееве было опубликовано следующее:

“Ему двадцать четыре года, но он уже прошел тяжелые испытания войны на стойкость, смелость, преданность своей родине. Первое боевое крещение он получил в 1939 году в операциях у реки Халхин-Гол. Был ранен. С августа 1941 года стал драться с немецкими оккупантами на фронтах Великой Оте­чественной войны.

С первых же дней вступления нашей части в бой Михаил Алексеев, будучи политруком минометного подразделения, всегда служил образцом для бойцов, личным примером воспитывая в них презрение к смерти, отвагу, ненависть к врагам родины.

В его подразделении выросли такие герои, как Николай Сараев и Николай Фокин, которые, презирая смерть, встретившись с немецкими танками, погибли сами, но не пропустили танки врага, подорвав их гранатами. Кому в нашей части не известны имена этих двух благороднейших и храбрых воинов русской земли!

Во время боев Михаил Алексеев всегда бывает впереди, увлекая за собой бойцов. Однажды большая группа румын просочилась в тыл нашей обороны. Сложилась серьезная обстановка. Выправить положение вызвался Алексеев. Он взял взвод минометчиков и повел бой с просочившейся группой румын. Превосходящий по численности враг был рассеян и частью уничтожен, а создавшаяся угроза ликвидирована.

В бою у пункта Н. Алексеев со своим подразделением трижды отбил атаки противника, уничтожив около 300 фашистов, не отступив при этом ни на шаг и не имея потерь. Меткой стрельбой его минометчики не раз громили гитлеровцев. Только в одном бою они уничтожили более 500 солдат и офицеров противника, 3 автомашины с грузами, минбатарею и другие мелкие цели.

Сам тов. Алексеев имеет на лицевом счету 15 истребленных немцев.

Переведенный из своего подразделения на более ответственную работу, старший лейтенант Михаил Алексеев по-прежнему самоотверженно выполняет возложенные на него обязанности.

За боевые заслуги в деле борьбы с черными силами фашизма он представлен к правительственной награде.

В. Степной

— Вот видите, какой я совершенно древний человек — 1939 год, Халхин-Гол, а потом Сталинград, Курская дуга, форсирование Днепра, боевые действия за границей...

25.11.42 г.

Дорогая Оля!

Получил твое письмо и был очень рад ему. Во-первых, разреши поблаго­дарить тебя за твою искреннюю заботу обо мне. Во всем, даже в оформлении самих писем, чувствуется эта забота. А сегодня я впервые получил от тебя большое письмо, на которое и спешу ответить. Постараюсь написать побольше. И мне кажется, это мое письмо будет немножко необыкновенное, ибо всего, о чем я мыслю рассказать тебе, не уложишь в рамки обыкновенного письма.

Дело в том, дорогая моя, что отклики, которые поступили к тебе на мое августовское письмо, меня глубоко тронули и утвердили во мне самые лучшие чувства к нашим людям тыла, которым мы обязаны сегодняшними успехами на Сталинградском фронте.

Передай им мое сердечное спасибо, этим неутомимым труженикам.

Оля, я трое суток не отдыхал, трое суток я в фанатическом напряжении. Но я не утомился. Какое право я имею утомляться, когда в нашу западню попался зверь и его надо уничтожить.

Трудно себе представить и тем более описать, с каким вдохновением воюют наши люди!

Сегодня я видел много крови, черной фашистской крови.

Вот я остановился у трупа немецкого солдата. Лежит, оскалив зубы, с остекленелыми бесцветными глазами. Кто он, этот солдат? Ганс, Роберт, Адольф? Нет! Он просто фриц! Меня подергивает судорога омерзения: вот этот самый фриц, который сейчас лежит в отвратительной позе, мечтал пожрать Россию. Этот плюгавый орангутанг считал себя сверхчеловеком! Сверхчеловек с огромной челюстью и низким лбом. Оно пришло, это немецкое ничтожество, построить “новый порядок”. Мы узнали этот порядок — он нагадил нам и назвал это “новым порядком”. И я гляжу на него, уже дохлого, и иронически думаю: вот эта гадкая козявка хотела сделать меня своим рабом. Глупый фриц! Он плохо знает нас. Да и где ему знать, узколобому. Он ведь не думал, что мы не захотим гнуть перед ним спину и слушать его обезьяний лепет. Ведь он не знал, что мы любим думать, а не орать, как он, свое “Хайль Гитлер!”.

И вот теперь, когда в его плотскую жизнь вмешалась русская “Катюша”, фриц ошарашен. Он так и не успел догадаться, почему это так: его убили. А где-то далеко, в зловонной Гитлерии, живет его прожорливая самка. Она не знает, что ее самец уже вытянул свои арийские лапы под Сталинградом. Она еще требует от него посылок. Он больше ничего ей не пришлет. Не поможет ей и колченогий блудодей Геббельс: ведь его речами сыт не будешь. Скоро голодные гретхен огласят пустую “Фатерланд” истерическими воплями, и крикливому карлику не заглушить этого рева своих жадных волчиц — они его проглотят вместе с победными реляциями... Мы же считаем своим долгом ускорить этот процесс. Кое-что мы уже делаем в этом направлении...

Мужайся, мой народ, мой славный, умный и честный народ: близок час расплаты с немецкими бандюгами. За ваше волнение, за слезы, за кровь наших людей — за все отомстим и уже мстим мы.

Надо иметь черствое сердце, чтобы не отдать себя целиком этой вели­чественной борьбе. Если ты человек, ты не можешь не представить себе всего народного горя, которое принес ему фашизм.

Я мысленно иногда переношусь (в ориг. — перекидываюсь) в глухой украинский хуторок. Там, может быть, еще жив истерзанный ребенок, сын моего брата. И вот он, худенький, с тонкой шеей и большими черными, не по-детски серьезными глазами, просыпаясь рано утром, трет грязненьким сухим кулачком глаза и неизменно спрашивает: “А где папа?..” — “Роднень­кий, нет папы...” — ответит ему мать и сама заплачет, заплачет и ребенок...

Сколько детских слез пролито, сколько материнских сердец надорвано!.. Тысячи деток спрашивают: “Где мой папа?”. Милые, невинные создания, поганый Карлушка-колбасник искалечил ваше детство, он отнял у вас папу. Он, детки, зверь, он не поймет вашего горя... Будь ты проклята, Германия, породившая на наше горе двуногих зверей!

Я вижу старушку мать, потерявшую сына, я понимаю ее горе: ее кровь погибла от руки незваного немца.