Забытая Чечня: страницы из военных блокнотов

Спрашиваю, какое впечатление произвели на него руководители Чечни. Масхадов, например?

— Очень умный человек… — и повторяет: — Масхадов — очень умный и порядочный человек… Я чувствовал, что именно его хочет чеченский народ… Меня спросили в Москве накануне выборов: а нет ли опасности, что их выиграет Басаев? Ведь Басаев — опасный террорист… Я ответил: «Не волнуйтесь… Надо поддерживать Масхадова… Это человек, с которым можно будет вести переговоры…»

— А Басаев?.. Вы чувствовали во время войны противостояние его и Масхадова?

— Нет, он ощущал себя членом единой чеченской команды. Я никогда не видел, чтобы он имел что-то против Яндарбиева или против Масхадова. Для меня всегда это была одна сторона.

— Скажите, а Хаттаб сильно повлиял на развитие событий в Чечне?

— Тогда — нет. Его мало кто знал… Он из категории международных авантюристов… У них война в крови… В гражданской войне в Испании тоже были международные бригады… Что-то похожее встречалось и в латиноамериканских странах.

Наконец, о войне сегодняшней.

— Вы чувствовали, что будет вторая война?

— Нет, я это исключал… Хотя после Дагестана я почувствовал, что ситуация становится очень опасной… Как крайний вариант такого развития событий я мог бы предположить, что российские войска дойдут до Терека… А потом — изоляция других районов… Я мог бы это представить… Но опять — бои под Ведено…

— Тим, я понимаю, что спрашивать вас об этом не совсем корректно: ваша международная миссия закончилась, сейчас у вас другая работа. Но вы же всех знали по первой войне, виделись со всеми руководителями Чечни… Зависело ли от воли одного человека, чтобы избежать второй войны? Или от воли одного человека ничего не зависело?

— Не знаю… Думаю, здесь сочетание разных факторов… Ситуация в Москве и события в Дагестане…

— Но вы не думаете, что Масхадов мог быть причастен к нападению Хаттаба и Басаева на Дагестан?

— Это исключено.

— Он не хотел всего этого?

— Нет… Он очень хотел мира.

— А как вы думаете, после событий в Дагестане Масхадов пытался объяснить Москве, Кремлю, что нападение на Дагестан — не спланированная им акция, а бандитская самодеятельность Басаева и Хаттаба? Может, хотя бы это помогло остановить большую войну!

— Конечно, я думаю, оставались шансы для мира, но для этого нужна была политическая воля обеих сторон. Но… Мы всегда должны помнить, что после распада Советского Союза в Чечне больше не было государственных структур. Грозный был русским городом. Исход оттуда почти всех русских людей привел к разрушению государственных структур: чеченцы в СССР практически не принимали — или почти не принимали — участия в управлении. Русские ушли, и в города пришли люди совсем с другой, горской культурой, не знакомые с советскими традициями существования. А потом — война, а потом — полная изоляция. Плюс — криминализация.

— Плюс — молодежь, выросшая в годы войны…

— Естественно.

— То есть, если бы Масхадов тогда, в 1999-м, даже захотел остановить Хаттаба и Басаева, он ничего не смог бы сделать?

— Не знаю… Не могу сказать… Но я на сто процентов уверен, что Масхадов или Макашев, то есть люди, сделавшие карьеру в советских структурах, лучше знают, как жить с Россией. Но и сами представьте, во время войны Масхадову отдавать приказы куда труднее, чем во время мира.

Я спросил Тима Гульдемана, какие у него остались впечатления о двух политиках, чьи имена у всех на устах.

С Борисом Березовским он проговорил однажды час или два: «Он все время спрашивал… Вопрос, еще вопрос… И это мне понравилось, что он стремится узнать: и кто этот? и что этот? и что делает тот или другой? Он тогда был чиновником федерального правительства, и я с удовольствием отвечал на все его вопросы».

— Виделись ли вы с Кадыровым?

— Однажды, мельком… Мне его представил Масхадов как муфтия… Я начал с ним говорить по-арабски, но, к моему удивлению, он не понял ни одного слова…

— А муфтий должен знать арабский язык? — по своей неграмотности, удивился я.

— Да, если он муфтий…

Вот такой был наш разговор с послом Тимом Гульдеманом в самом конце августа, на берегу Женевского озера, откуда открывался потрясающий вид: занесенные снегом вершины, заросшие густым лесом предгорья, ущелья и долины.

Все, как там…

Только у гор другие имена.

…И — несколько дополнений к этому разговору.

Беседовали мы в двух шагах от «Горного дома», в единственном ресторанчике на двадцать столиков, откуда открывался тот альпийско-чеченский вид, который я, как умел, описал.

Не знаю (первый раз был в Швейцарских Альпах), в этих ли краях был наш Суворов, но с этими местами связано в России очень многое.

Внизу, под горой, на самом берегу Женевского озера, в городке Монтре, жил Стравинский и похоронен Набоков. Эти места описывал Чехов в своей «Даме с собачкой» (и сейчас здесь очень любят русских: самые дорогие номера в отелях считаются те, окна которых выходят на берег озера: в них живут главным образом русские и арабы). Меня немало удивило, что, оказывается, у местных жителей из поколения в поколение передается имя Ленина: «О, Ленин? Это хулиган!». Чуть подумав, я согласился с этим определением, но тут же выяснилось, что добродушные швейцарцы вкладывают в эту нашу 206-ю статью совсем другой смысл. Как гласят предания, когда Ленин бывал в этих местах и катался на лодке, он любил обрызгивать проходящих мимо местных девушек. Чтобы обуздать Владимира Ильича, был призван местный священник. Вот когда он обрызгал и его, местные жители и прозвали Ленина «хулиганом». Это прозвище и осталось в их памяти.

Теперь о самом «Горном доме».

Он на самом деле находится на горе. Его — то ли замок, то ли крепость — видно отовсюду из Монтре. Туда взбирается маленький поезд из двух вагонов с улыбающимся дедушкой-машинистом.

Когда мне объяснили, что это за дом, я понял, почему он стоит на горе, возвышающейся над этим краем Женевского озера.

В начале прошлого, двадцатого века его строили как дорогой отель. В книге постояльцев того времени — американец Скотт Фицджеральд и русский Артур Рубинштейн. Ну и, конечно, много других великих, чьи фотографии висят в этом странном доме. Потом — Первая мировая, потом — приближающийся фашизм, потом — приблизившийся, потом — реальный. И фешенебельный отель стал убежищем для гонимых евреев.

После Второй мировой войны бывший отель превратился в «Горный дом» — дом мира.

В 1946 году на сцену «Горного дома» поднялась француженка, героиня Сопротивления, и сказала: «Немцы, встаньте!» Немцы в замешательстве поднялись со своих мест. А героиня Сопротивления сказала: «Простите за ненависть, которая была в моей душе к немцам всю эту войну».

В ответ один из немцев сказал: «Я вырос в гитлерюгенде, я служил в войсках СС. Простите меня».

Так было положено начало «Горного дома».

Когда я туда приехал, увидел бывших премьеров, действующих сенаторов, дедушек, чьи имена помнил весь мир, чернокожих эмиров, которые, знакомясь, называли себя только по имени. В «Горном доме» сохранилась традиция, впрочем, не обязательная: желающие могут поработать на кухне, помочь в обслуживании гостей.

Я был там всего четыре дня и, признаться, до кухни дойти не успел. И очень об этом сожалею, вспоминая, как ко мне подошел внук Ганди, член Индийского национального конгресса (в фартуке, с подносом) и спросил: «Вам кофе с молоком или без?»

…А ведь все это имеет самое прямое отношение к теме нашего разговора с Тимом Гульдеманом. Мир могут строить только люди, имеющие одинаковое представление о нем. Все четыре дня в «Горном доме» эта тема продолжала занимать его гостей.

— Скажи мне, почему Селезнев выступил в Думе с требованием моей экстрадиции? Что я такого сделал? Ведь я не числюсь в розыске Интерпола, я не участвовал в нападении ни на Буденновск, ни на Дагестан? — спрашивает меня министр иностранных дел Чечни Ильяс Ахмадов. — Почему Аслан Масхадов объявлен террористом? Он же избранный президент, и на его инаугурации были все представители Москвы!