Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу

– Но люди пишут не для того, чтобы жить литературной жизнью, а потому, что по-другому не могут.

– Верно, в России каждый второй писатель. Но я говорю о социализации, о том, почему будучи поэтом вынужден заниматься драматургией. Я могу написать сценарий и больше никуда не высовываться, нигде не бывать. Лавровые венки и ругань принимает на себя режиссер. Он на виду. А я могу спокойно существовать. Но если бы я вел жизнь литератора, мне пришлось бы прилагать усилия. Только что меня с моим «Биг-битом» пригласили на книжную ярмарку в Варшаве – я отказался. Хотя знаю, нужно ехать, продвигать книгу, только в этом случае получишь за нее какие-то деньги. У меня нет на это сил. Я понимаю, что мои слова можно истолковать как гордыню. Ах ты чистюля! Но я просто физически, душевно для этого не создан. Когда я этим занимаюсь, у меня ощущение, что я у кого-то что-то украл.

– Но где как не на ярмарке узнать, что есть такой писатель, поэт?

– Я всегда был уверен, что настоящее все равно пробьется. Оно само себя пробьет, не автор должен его пробивать.

– В кино те же правила игры – премии, жюри, знакомства. В чем отличие?

– Правила действительно те же. Но там игра крупнее. Кино – это дорогая игрушка, это большие деньги. И это зрители. Я не знаю, сколько у меня читателей. Книжка «Воздух» вышла тиражом тысяча экземпляров. «Биг-бит» вышел тиражом 10 тысяч, и хотя это роман, который получил премию и прессу – не знаю, разойдется ли такой тираж. Мне кажется, нет. Вместе с тем картина Сокурова «Мать и сын», например, прокатилась по всему миру – ее посмотрели явно больше, чем 10 тысяч человек. В кино совсем другая отдача.

– На церемонии вручения премии Аполлона Григорьева вы порадовались, что премия стала безденежной, и сказали, что, наверное, все равно не взяли бы денег. Неужели действительно отказались бы?

– Вполне возможно, что и не отказался. Дают – бери, бьют – беги. Но я бы мучился, это совершенно точно. Мне же пришлось конкурировать с живым классиком, Борисом Стругацким. Я рос на его книжках, у меня до сих пор стоит «Понедельник начинается в субботу». А отсутствие денег избавило меня от сомнений, превратило все просто в игру.

– Почему поэт, сценарист вдруг взялся за роман о битломании?

– У меня есть некоторый запас сюжетов. Этот сюжет я сначала хотел сделать для кино, но сценарист – это человек наемного труда. Обычно это происходит так. Звонит Феллини Тонино Гуэрро и говорит: «У меня вот что-то такое… Детство… Муссолини… Что-то такое изобрази мне». И Тонино начинает изображать. Или звонит мне Сокуров: «Слушай, представляешь, такая история – Гитлер в исполнении Николсон и Ева Браун в исполнении Лайзы Миннелли. Вот они чего-то ходят…» И из этого режиссерского тумана и мрака, а режиссер постоянно витает в визуальных фантомах, сценарист вычленяет сюжет.

Хотя идея картины «Круг второй», которая почти не имела проката, принадлежит мне. Но такие случаи единичны. И в этом для самолюбия сценариста есть ущербность. Так что к кому я пойду с «Биг-битом»? Меня бы послали. Вот и слабал как сумел.

– Что же хотел сказать нам автор этой фантастической историей о мальчике, бредившем «Битлами», чудом повстречавшем их в Англии, а потом ставшем обывателем?

– «Биг-бит» – это история предательства моего поколения, да и любого поколения, которое фраппирует своей независимостью, слушает рок-н-ролл, бунтует, а потом играет в ресторане.

– Для истории предательства в вашем романе слишком много тепла.

– Эта история, естественно, окрашена в лирические, теплые тона, поскольку я все это сам пережил, пропустил через себя. Там много автобиографических моментов.

– А может быть, это история взросления? Блажен, кто смолоду был молод… А потом созрел.

– Может быть. Но в 1960-х годах было нечто очень ценное. Творческое кипение: на Западе рок-музыка, а у нас барды, поэты. И в том, что происходило, присутствовал мощнейший нон-конформистский заряд и проглядывали христианские идеалы. Общины хиппи, слова о том, что любовь спасет мир, «all you need is love» – все это искаженно, с языческой приправой, но восходило к христианским ценностям. Первоисточник угадывался даже в облике хиппи. И мне очень обидно, что этот нон-конформистский идеал разлетелся. В 1991 году я видел последних догнивающих наркоманов на бульварах Сан-Франциско, тех, которые так творчески переживали 1967 год. И снова понял: что-то во всем этом было.

– В 1960-е, да в общем и в 1980-е годы молодежь тянулась к нон-конформизму, а теперь? Вам, как преподавателю ВГИКа, это видно?

– Молодежь взяли эти неглупые дядечки. Они научились на 1960-х. Они поняли, что нон-конформистский пафос можно хорошо обслужить, продавая молодежи как бы нон-конформистскую музыку, как бы нон-конформистскую одежду и потребительством подготавливая этих ребят или к смерти или к вписыванию в истеблишмент. Этим занимается MTV, глянцевые журналы… Это продуманная и очень тонкая политика.

– И все же сегодня по сравнению с советской эпохой поле для реализации талантов намного шире. Прежде, если ты был талантлив, амбициозен и честен, перед тобой вставали непреодолимые идеологические заслоны, теперь их нет.

– Те исчезли, появились другие. Культ потребления выхолащивает душу, и ставит такую заслонку, через которую человек не может перепрыгнуть. Человек слаб, и он не может отказаться. Когда есть внешнее давление, ты мобилизуешься, а здесь только расслабишься.

– Только что Сокуров начал съемки последней части своей трилогии о тиранах по вашему сценарию. Расскажите немного об этой работе.

– Это картина о покаянии. Трилогия в целом посвящена гордыне человеческой, которая подчиняет себе народы и близких людей. Здесь сюжет немного другой. Хирохито – японский император, который снял с себя божественный статус, в Японии же император – сын бога. У нас помазанники, а там сыновья. Хирохито от этого отказался. Это человек, который развязал Вторую мировую войну с Гитлером, но, в отличие от Гитлера, схватился за голову. В результате – резкий взлет Японии, возрождение страны из руин.

– Вы связываете покаяние императора с экономическим процветанием страны?

– Связываю. Во всяком случае, таков сюжет. Другое дело насколько он правомерен. Можно сказать, ведь это американцы все отстроили и при их участии написана японская конституция. Но в искусстве свои законы.

– Предыдущие герои – это Гитлер и Ленин в «Молохе» и «Тельце». В чем смысл их пути?

– Оба шли по пути абсолютной свободы. Но культ свободы – это путь зла, ведь добро – это система ограничений, а зло предполагает полную свободу. В свое время мне Саша Сокуров сказал: «Ты видел в хронике глаза у Сталина? Это глаза абсолютно свободного человека».

– Но Ленин в «Тельце», кажется, все-таки не безнадежен?

– У Ленина есть шанс осознать, что с ним происходит, потому что у него есть болезнь. Насколько он осознал хоть что-то? Когда я писал сценарий, я считал: что-то брезжило.

Саша этого не сделал, он сделал другое – отчаяние от того, что плоть не подчиняется больше воле.

– Существует мнение: показывать в фильме так подробно страдания умирающего человека, пусть даже и Ленина, – безнравственно.

– Я считаю, что Ленина так можно показывать, а Христа нет. При всем уважении к целям Мела Гибсона это недопустимо. Потому что у Владимира Ильича воскрешения не было. А у Христа главное воскрешение, а не страдание. Апостол Павел сказал: «Если Христос не воскрес, то и вера наша тщетна». То есть если воскрешения не было, кто мы? Никто и ничто. Евангелие становится как Лао-цзы, мало ли мудрых книжек. Если бы Гибсон продлил воскрешение в картине, может быть, это частично бы искупило то безобразие, которое он показывает. Эта картина полезна только тем, что она демонстрирует: при помощи аттракционов духовные сюжеты не открываются.