Я дрался на бомбардировщике. "Все объекты разбомбили мы дотла"

— Сколько брали на Ил-4 бомбовой нагрузки?

— Когда как. На дальние цели десять соток. А бывало полторы тонны брали. Я максимально брал 1750 килограмм: десять соток в бомболюках и три по 250 на внешней подвеске.

— Бывало такое, что летали не полным экипажем?

— Нет. Такого не было.

— Радист, насколько я знаю, должен давать телеграмму, когда отбомбились, всегда давал?

— Да. Но другой раз сразу не дает, он же с пулеметом, нижний пулемет за радистом. Отбомбились и уходим на своей высоте до линии фронта, а потом уже снижаемся. Скорость побольше и побезопаснее наверху. Зенитка не так точно бьет, и истребителям найти нас на высоте труднее.

— Какое было максимальное количество вылетов за ночь?

— Когда началась Курская битва, в первую ночь мой экипаж сделал три вылета. Ночи-то- короткие были. В одну сторону 1 час 20 минут. Туда и обратно — порядка двух с половиной часов. Один раз попал… Может, на полевой аэродром выскочил… Не знаю. Высота 2000 метров была, как зенитка врежет! И крупнокалиберная, и эрликоны. Как я вывернулся?! Прямо ужас!

По два вылета часто делали. Даже Хельсинки бомбили два раза в ночь в начале 1944 года. Страшно… внизу вода. Даже если выпрыгнешь, то замерзнешь…

— У Ил-4 у штурмана в кабине была возможность поставить ручку управления…

— Да. Ставили. Хотя во время задания ни разу я не давал штурману возможность управлять. А вот когда пойдешь в зону облетать самолет, то штурман просил: «Дай я полечу». Тут я ему давал порулить, чтобы в случае чего мог хотя бы вывести самолет на свою территорию, а потом выпрыгнуть… Посадить самолет он, конечно, не смог бы.

— Вы не применяли бомбометание с планированием с задросселированными двигателями?

— Не применяли, хотя можно было. Я уже говорил — старался забраться повыше. Иногда пытались подстраиваться под гул немецких бомбардировщиков. Для этого оборотов на 20 изменяешь скорость вращения одному двигателю, и получится звук, похожий на немецкий бомбардировщик.

— Блуждать приходилось?

— Нет. В Клину и в Серпухове стояли две «пчелы» — приводные радиостанции, которые крутили пластинки. Как только линию фронта пролетел, вышел на свою территорию, сразу штурману говоришь: «Музычку давай». Временные потери ориентировки случались, конечно.

— У Б-25 впереди стоят пушки. Штурмовать не приходилось?

— Нет, ни разу не приходилось.

— Были случаи атаки самолета нашими истребителями или зенитками?

— Зенитки били, случалось, а истребители не атаковали. Помню, шел я в Тамбов на одном моторе. Высота была метров 600. Обходил город с севера, потому что на юге были пороховые склады, которые сильно охранялись. Вдруг меня ослепили, начала лупить зенитка. Аэродром проскакиваю, пока развернулся — высота триста метров. Думаю: «Дотяну или не дотяну?!» Штурман кричит: «Вышка! Через вышку заходим!» Водонапорная вышка… еле-еле перетянул, сел и укатился за аэродром…

— Фотоконтроль был?

— Был. Последним идет специально отобранный экипаж и фотографирует. Это опасная работа. Надо курс держать, скорость и высоту. Мне фотографом ни разу летать не приходилось.

— Возвращение с бомбами — это ЧП?

— Нет. В мирное время посадка с бомбами запрещалась. А во время войны садились с бомбами. Это не считался невыполненный боевой вылет. Лечу на задание, мотор пофыркает, пофыркает, перестанет. Прилетаю, рассказываю, мол, так и так… дают команду Симонову облетать самолет. Он набрал высоту — все нормально… Вешают мне бомбы. Взлетали в Кирсаново в сторону Пензы. Только оторвался, он как фыркнет прямо над КП полка, а потом нормально заработал. Думаю: «Лететь на задание?! Нет. Буду бросать, с бомбами садиться не буду». На третьем развороте в чистое поле штурман бросил «на взрыв». Почему? Когда бросаешь на «не взрыв», оружейники воют — их нужно выкапывать. Сели. Нашли причину — зазоры в клапанах регулировали и не законтрили гайку. Как нагреется головка цилиндра, она ослабевает и пробивают газы.

— Какая была окраска самолетов?

— Зеленая, а зимой мазали мелом. На самолетах ничего не писали, ни количество вылетов, ни бомбежек. Правда, помню, был у нас такой Гусев. Он на стабилизаторе бомбы нацарапал «Гусев». Когда мы сели в Новое Дугино, которое до этого несколько раз бомбили, то в лесу на стоянке нашли изуродованный стабилизатор бомбы с его фамилией.

— В чем летали?

— Зимой меховые брюки и куртка. А летом надевал я техническую куртку. Петлицы не пришивал. В случае если поймают: «Кто?» — «Солдат». Ордена и документы не брали.

— Когда получили первый свой орден?

— В 1942 году получил орден Боевого Красного Знамени, а моему другу еще по аэроклубу Харитонову дали орден Ленина. При следующем награждении мне дали орден Ленина, а ему БКЗ. Надо сказать, что к ордену Ленина относились как к высшей награде. Пренебрежения не было.

— Какой был распорядок дня?

— Какой придется. Прилетели с боевого задания — и в столовую, талончик на 100 грамм получил. На него дают 100 грамм серой мутной водки. Не хватало… Добавишь, и спать до обеда примерно. На обед по распорядку, а потом опять на задание.

— При нелетной погоде что делали?

— Отдыхали. Концертные бригады приезжали: Русланова, Шульженко, еще украинка, она хорошо исполняла. Потом часто была узбечка, исполняла: «Самовар, самовар», «По Смоленской дороге…» Был Райкин… худой такой… и Чечкин. В Москву не ездили. Недалеко от Монино был санаторий. Иногда отправляли на неделю на отдых.

— Как кормили?

— Хорошо и разнообразно.

— С собой бортпаек брали?

— Брали, когда летали на дальние цели, а когда возвращались, то отдавали его техникам.

— Суеверия были?

— Нет. Только корреспонденты надоедали. Один раз, мы только переучивались на Б-25, прибегают: «Быстрей в машину!» — «Что такое?» — «Садись на Б-25 и вези корреспондента. Три наших самолета взлетят строем, и он их будет фотографировать». Полетели. Штурман с ГВФ только пришел, ни разу у нас не летал. Он пришел как джентльмен, даже не взял свое штурманское снаряжение. Радиста не было.

Я взлетел и потерял их… Не договорились же… Смотрю, два самолета близко, а третий к ним подходит. Я к ним, а номера-то другие. Гонялся, гонялся за ними, корреспондент все шумит: «Поближе, поближе». Прошли. Говорю: «Хватит фотографировать. Штурман, курс на аэродром…» — «Я не знаю». Карт у него нет, а мы уже почти под Петрозаводском. Я говорю: «Ты хотя бы по времени записывал и запоминал, с каким курсом ходили, чтобы обратно лететь домой». Так он курс мне и не дал. Хорошо, что я общую ориентировку знал. Вышел на октябрьскую железную дорогу и пошел по «компасу Кагановича».

— Какое соотношение боевых и небоевых потерь в полку?

— Боевых больше, конечно.

— Разговариваешь со штурманами, они говорят, что летчик — это извозчик, самолет водит штурман, с летчиками разговариваешь — наоборот. Как вы считаете?

— Я считаю, что каждый делает свое дело. Штурман ведет ориентировку, бомбит. Летчик взлетает, садится и держит курс. Я не стал бы кого-то выделять.

— Кто был командиром вашего полка?

— Когда я приехал, полком командовал Николай Васильевич Микрюков. Он меня проверял. Погиб на Ли-2, развалился в воздухе. Потом был хороший мужик полковник Иван Филиппович Балашов. Потом Степан Иванович Швец. Последним Брусницин.

— О действиях союзной авиации вам было что-нибудь известно?

— Официально ничего не было известно. Я слыхал о челночных полетах. К нам в Чернигов попал их истребитель «Лайтенинг». Говорят, заблудился, а может, специально.

— Какой был номер у вашего самолета?

— Летал на разных самолетах. Свой был закреплен, но другой раз неисправен, летишь на другом.

— Что бомбили на Дальнем Востоке?

— Первый вылет на Харбин, второй — на Чемчун. Третий — на одну сопку почти на границе. Их никак не могли взять. Закончилась война, и нас обратно вернули в свой полк. На Дальний Восток уходил командиром эскадрильи, обратно пришел замкомэска — должность была занята. Вскоре, правда, назначили на эскадрилью.