Я – Беглый (СИ)

Я всегда предполагал, что сионистское государство будет на Ближнем Востоке служить фактором позитивного культурного и хозяйственного развития, а Вы призываете развязать целую вереницу агрессивных войн, которые прежде всего погубят окончательно совершенно разбитое хозяйство богатейшего некогда края, население которого сейчас вынужденно жить, распродавая природное сырьё.

Разве евреи пришли на Ближний Восток с целью кого-то здесь утеснить? До середины XIX века турецкая Палестина, буквально лежала в руинах, была совершенно заброшена и разорена. С нарастанием еврейского присутствия здесь стали возникать промышленные и сельскохозяйственные предприятия, появились и рабочие места. Наконец, появились и учебные заведения, не имеющие сегодня равных в мире по качеству преподавания. И всё это Вы предлагаете бросить и начать войну за приобретение территорий, которые совершенно сегодня стране не нужны, кто станет там селиться? Это естественно, когда поселенцы готовятся сражаться за Иудею и Самарию. А кто будет драться за предместья Багдада, ведь вы хотите подступить почти вплотную к этому городу. В случае, если б что-то подобное удалось, никакой речи не могло бы уже идти о культурном влиянии на Ближний Восток, потому что евреи рассматривались бы населением как завоеватели, которые должны быть отброшены. Я не хочу об этом и думать.

Рав Авром! Мне кажется, сейчас время готовиться к реальной войне за то государство, которое у евреев есть — много сил и крови уйдёт для того, чтобы отстоять его от явного агрессора! — думать же о создании некой империи в такой тяжкий исторический момент совершенно не своевременно и просто не достойно.

Наконец, внутри страны нарастают тягчайшие противоречия одновременно по нескольким направлениям, и преодолеть их никак пока не удаётся. Ведь никто же ни с кем, ни в чём не согласен! Разве в такое время, разумно говорить о Великом Израиле? Духовно Израиль всегда был велик. А нужна ли евреям империя на огромном пространстве, где живут иные народы? Ведь такие империи всегда недолговечны. И так всё тревожно внутри страны. У меня из головы не идут слова известного вам Яакова Хисдая: «Для того чтобы защитить наших детей в Дельфинарии, нам нужно прежде укрепить стены «Версаля». Пока, мне кажется, и этого не удаётся.

То, что я написал, может показаться выносом сора из избы. А разве из избы не следует выносить сор?

Я уже несколько раз зарекался говорить о чём-то серьёзном, обращаясь к кому бы то ни было из многомудрых и многозначительных деятелей израильской русской улицы, черпающих с потолка некие сведения, достоверные, как показания человека, рядом с которым только что взорвался умалишёный. Но по легкомысленному нетерпению я всегда этому своему слову изменял.

Вчера вечером меня за это совершенно справедливо наказали. Попробую ещё раз. Ведь мнение любого из моих товарищей, с которыми я работал по шестнадцать часов при температуре близкой к пятидесяти всегда более обосновано, поскольку в нём отсутствует истерика.

Что такое птицы? Кто они такие? Они совсем не похожи на животных, и в них редко проявляется что-то нечистое. Их любовь, мне кажется, не знает тяжкой страсти, но в ней много нежности, человеку недоступной. Их стычки совсем беззлобны, не похожи на драки зверей, а скорее на детские ссоры.

Есть поразительные строчки у израильского поэта Григория Люксембурга, написанные о танковых боях за Голанские высоты в 73 году:

У птицы есть некое таинственное, почти божественное непонимание бессмысленной человеческой мясорубки. Это даже относится к тем зловещим воронам, которые кружат над яростным сражением. Они ждут кормёжки. Им неизвестны, непонятны и ненужны сумасшедшие порывы бесстрашных воинов, которые убивают друг друга во имя наживы, во имя правды (или отчаянно отстаивая неправду), во имя всевозможных умозрительных заблуждений и просто, потому что кто-то их туда пригнал на убой.

Птица в небе — мне часто представляется безысходным свидетельством моей неспособности уйти на свободу. В море, в степи, в горах, в лесу, в пустыне — нигде там нет свободы. А задерёшь голову к небу — птицы, облака, синева. Там, мне кажется, всегда трубит ветер, выпевая какую-то торжественную мелодию, гордую, мощную, исполненную гармонии, которая внизу тут же расстроилась бы, распалась бы на ничтожные звуки.

Поэтому, признаюсь, хоть у меня много друзёй лётчиков, я не люблю авиацию. Зачем они туда летают? Они мешают ветру трубить.

У нас за форточкой вывесили к началу зимы кормушку и на нитке — кусок сала. Я просыпаюсь рано, часто сижу и смотрю, как воробьи, синицы, трясогузки, ещё какие-то маленькие, мне совсем неизвестные, прилетают и весело, хлопотливо пируют.

Только городские голуби как-то не похожи на других птиц, они очеловечились, совсем не похожи на лесных горлинок, в них много зла и лени — совершенно человеческие качества.

Птицы чужих к себе не пускают, я это много раз наблюдал, глядя, как альбатросы гоняют и клюют своего же собрата, которому моряки выкрасили крыло красной краской, суриком.

Но есть удивительная птица пингвин, которая любит ходить в гости. На 42 южной широте, у небольшого острова Кергелен, они плавают вокруг судна, хватая рыбные отходы. Можно привязать на шкерт корзину с кусками рыбы, внизу тяжёлая скоба, чтоб корзина тонула, и бросить за борт. Пингвин в корзину залезает, и его можно поднять на палубу. Он не станет выпрыгивать. Он совсем не боится и бродит по судну, часто забираясь в такие места, откуда его нелегко бывает вытащить. Он ведь не знает, что может человеку в голову прийти, на какую он идиотскую жестокость способен.

Огромные и свирепые хищные птицы — соколы, орлы, беркуты — всё равно отличаются от земных хищников. Не очень остроумная была идея, напяливать на орлов княжеские короны и в лапы им вкладывать мечи и скипетры. Такие пернатые слишком благородны для всей этой мишуры, выглядят в этом наряде униженно.

Когда уж я не смогу птиц наблюдать в небе — делать нечего, придётся умирать. Уныло будет без вольных птиц.

Хотя можно будет их вспоминать. Глаза зажмурить и вспомнить, как чайка парит.

У меня были друзья в Долгопрудной. Там большая психиатрическая лечебница и, кроме того, база института Сербского, то есть большое отделение судебно-психиатрической экспертизы. В семидесятые годы это было. И ребята мне предложили устроиться туда санитаром. В этом отделении, если я правильно вспомнил, платили 120 рублей в месяц за сутки через трое — это очень много тогда считалось. В смену выходило двое. Один санитар, как правило, спал, а второй просто прохаживался по палатам. Палаты без дверей, всё видно. Спрятаться негде. Нетяжёлая работа, если есть привычка быстро успокоить буйного.

И вот привозят туда одного парня, который уже второй раз попадает за немотивированное избиение. Звали его Юра. Первый раз он отсидел всего год, кажется. А тут ему накатывало гораздо больше, потому что с особой дерзостью и с тяжкими телесными повреждениями. И сопротивление сотруднику милиции. И снова — немотивированно. Мне стало интересно, И я как-то к нему подошёл в туалете, где все курили. Ко мне экспертизники относились доверительно. На то причина была.

Одно время со мной там работал напарник — настоящий зверь. Звали его Вагиф, он был татарин. Лет сорока, очень сильный и злой, с вечно засученными по локоть рукавами белого халата, чтоб видны были мускулистые руки. Раз подходит к нему мальчишка, которого взяли за то, что он на чужом мотоцикле въехал в пивной ларёк. Тот парень был, больной на самом деле — не косил. И вот он Вагифу говорит:

— Вагиф, а у меня есть пятёрка. Давай с тобой выпьем. Сбегай.