Полдень, XXI век (ноябрь 2011)

– А то! – веско и гордо сообщал Жожо.

– Сезонность, – вещал профессор. – Удивительная, странная, эволюционная сезонность. Каждую осень в этом мире люди трансформируются в птиц и каждую весну – обратно в людей.

– По большому счету, они все-таки не совсем птицы, – уточнила Роксана. – Они – нечто среднее между ними и млекопитающими. Да и люди… ну не совсем точно. Просто гуманоидный тип.

– Да, да, верно… И, учитывая, что сезоны здесь достаточно продолжительны, они проживают достаточно большую часть жизни то в том, то в другом образе. Это привычно для них. Каждый раз при приближении «линьки» они тщательно убирают осенью свои дома – или весной гнезда – и оставляют их до следующей смены образов…

– То-то первая экспедиция отмечала, что птицы мешали этнографам и археологам… – вставил Алекс.

– Еще бы… У них на глазах непонятно кто лез в их дома, все щупал, складывал в коробки и куда-то уносил… А еще нескольких вообще поймали… Удивительно, как они нас сейчас не пристукнули…

– То, что мы обнаружили в воздухе, – сказала Роксана, – как раз и является одним из инструментов мутации. Очень сложная комбинация микроорганизмов… Скорее всего, по осени появляется другая комбинация, которая влияет на обратную мутацию… Просто восхитительно… восхитительно…

– Да… восхитительно… – мрачно процедил Герберт. – А Жожо надышался этой дряни и… буль-буль…

Сутулый взъерошенный человек в драном халате протянул руку и вырвал у бортмеханика пузырек со спиртом.

– Я вас всех ненавижу, – с чувством произнес он. Потом икнул. Потом задумался.

– Кстати… – медленно и с ужасом сказала Роксана. – А если осенние микроорганизмы уже присутствовали в этом воздухе…

И Марк вдруг подумал о кукурузе. О сочной кукурузе. И овес… А еще ячмень… А еще…

Сергей Фомичёв

Дом престарелых

Рассказ

Дворник царапал мостовую облезлой метлой. Этот звук был единственным, проникающим сквозь казённые стены. Метроном, стригущий мгновения нашей жизни.

Йен щёлкнул пальцами, пытаясь затеплить свечу. Мы следили, затаив дыхание, хотя знали наверняка, что усилия его тщетны. Своеобразный ритуал нашего убогого мирка. Попытка наполнить смыслом дырявое, как решето, бытие. Попытка ухватиться за соломинку.

Свеча, как всегда, не зажглась, и мы загремели ложками, поедая горелую кашу.

Все мы здесь будем. Кто не погиб на войне или в бандитской разборке, кого не сгубило проклятие завистников или ревность властителей… Наступает миг, когда источник силы вдруг иссякает, а вместе с ним иссякает и сама жизнь. Рушатся геронтологические заклятия, исходят маревом молодильные чары, перестают подчиняться обереги и амулеты, выходят из-под контроля артефакты. Почуяв слабину, болезни набрасываются на тело сворой бродячих собак.

Это подобно взрыву. Маг никогда не стареет медленно.

Из-за некоторых особенностей ремесла у нас не бывает детей. И когда мы лишаемся силы, превращаемся в дряхлых стариков и старух, остаётся одна дорога – сюда, в заведение номер четыре. Впрочем, призрачный выбор есть – каждый волен уйти в ничто. Но такие случаи крайне редки. Наш брат слишком вменяем, а потому большинство предпочитает занять койку в богадельне и тихо умирать среди бывших коллег.

Друзей у нас тоже не бывает. Работа не терпит привязанности. Даже здесь мы не стали друзьями. В лучшем случае – товарищами по несчастью. По вечерам мы достаём папки с вырезками, фотоальбомы. Листаем, показываем друг другу. Чужая жизнь, к тому же прожитая до дна. Более жалкое зрелище трудно вообразить.

– Обратная сторона социального государства, – заметил по этому поводу Хромой. – Солидарность, жалость, сострадание, ответственность – всё это канализируется в соответствующие налоги и службы. Людям больше не нужно самим проявлять любовь к ближнему. Они платят тем, кто делает это за них. Такая себе теплоцентраль человеческого тепла. Но она длинна, поверхностна и потому выстужается на полпути.

Хромой у нас немножко политик. Он довольно долго подвизался у чаирских бомбистов. Наслушался всякого. Там, собственно, и стал хромым. Его речи порой отдавали плакатной краской, спёртым воздухом подпольных сходок и вонью тюремного карцера. Но сейчас мы готовы были с ним согласиться.

В древности за стариками ходили ученики. Каждый маг обзаводился наследником, передавая ему знания, а взамен получая достойную старость или, на худой конец, быструю и почётную смерть в поединке. В языческих монастырях средневековья за ветхими стариками присматривала община. В древности был смысл беречь жизнь отставному магу, ведь, теряя силу, он сохранял знание и опыт. Тогда его навыки были уникальны. Теперь же, когда пошли все эти магические школы и академии, знания унифицировались, превратились в однообразный товар вроде дешёвых пластмассовых стаканчиков. А кто будет возиться с мусором, кроме дворника?

Особенностью нашего племени является не стяжательство. Этот догмат не был следствием этики или морали, тем более какого-нибудь формального уложения. Скорее эдакий гусарский дух мотовства. Маги никогда не оставались без хорошей работы и привыкли к лёгким деньгам. Никто из нас не думал о накоплении, чтобы на старости лет нанять прислугу и жить в своё удовольствие.

Нигде не встретишь богаделен для миллионеров или пансионатов для бывших императоров. В подобные заведения, как правило, попадают нищие, а им не привыкать к лишениям. У нас же, входивших запросто во дворцы и дававших ужины в лучших кабаках Золотого Побережья, нынешняя тошнотворная пища, убогая постель и казённая обстановка вызывали настоящий шок.

К тому же мы не привыкли к быту. Весь наш жизненный опыт здесь не годился. Обычные старики хотя бы могут что-то сделать своими руками, сообразить, что к чему, а мы…что там говорить, мы вынуждены учиться набирать воду из бачка, который стоит в коридоре.

– Мы даже не можем уйти в маразм, – ворчал Потрох. – Он у нас недостаточно глубок, чтобы потерять связь с реальностью.

Ещё одно гнусное следствие прежней профессии.

Сила покинула нас, забрав молодость и здоровье. Остальное отобрала власть. Дом престарелых представляет собой вывернутую наизнанку пирамиду. Не в архитектурном смысле, конечно, – геометрия пирамиды не изменится, сколько ни выворачивай, – но в смысле магическом. Вместо того чтобы копить энергию, как все нормальные пирамиды, наша рассеивает её.

Зачем это понадобилось властям? Инспектор, посещавший богадельню раз в месяц, отговаривался: дескать, так власть борется с фиктивными ветеранами. Как будто кто-то в трезвом уме променяет вольную жизнь на эту казарму.

– Просто они хотят, чтобы мы побыстрее отдали концы, – предположил Бермикус.

Концы мы отдавали регулярно. Наши тела иссыхали настолько, что два санитара выносили усопшего играючи.

Кое-какие искорки силы в нас ещё были. Вроде тех, что вызывает синтетика. Но Антипирамида давила. Да и в санитары набирали не абы кого. Набирали двоечников из соседней школы магов. Вымещая злобу за собственную гнилую судьбу, они издевались над стариками куда изощрённей бесталанных коллег. Они умели растоптать достоинство и знали, как это сделать. Ведь бывшему породистому магу куда больнее терпеть унижения от таких вот дворняжек.

Они не видели разницы между призрением и презрением, вернее – нарочно стирали грань.

Начало и конец пути похожи. Правда, в школе магов мы терпели издёвки, зная, что в конце мытарств нас ждёт вожделенный посох и головокружительная карьера. Здесь издёвки стали напутствием перед смертью.

– Там, за стеной, не лучше, – сказал однажды темноволосый санитар. – Молодые отпрыски Хранителей Пути гоняются на джипах за старичьём и давят, как мух. Такие у них теперь развлечения.