Полдень, XXI век (ноябрь 2011)

– Ну, и как тебе она? – затушив окурок в пепельнице, усмехнулся Санька.

– Кто? – удивился Артем.

– Да брось. Артемон, я же тебя как облупленного, да? Я же вижу, как ты на нее пялишься. Нравится?

– Ты про Ленку, что ли?

– Нет, про пенку. Конечно, про нее.

– Ну ничего вроде. Смех, правда, неприятный. Фальшивый такой. Театральщина.

– Дурик, она же только над твоими шутками смеется, ты не понял? Старается, чтобы ты это увидел, чтобы внимание обратил. Чего ждешь? Или мне тебя учить, а? Ну?

– Не надо меня учить. Я просто не тороплюсь.

– Да уж, явно не торопишься. Томас, глянь на него. Тридцать пять с копейками, а он все не торопится, король пельменей. Когда ты уже женишься-то?

– Да ладно, прямо-таки король пельменей.

– А ты что-то еще ешь? – удивился Саня.

– Может, и пора, – задумчиво сказал Томас, – но только не с ней.

– Эт-то почему еще? – взвился Санек. – Девка потрясная, мы с Женькой ее уже пять лет знаем. Супер. Сам бы женился, но уже опломбирован.

– Не с ней, Саша, – повторил Том.

– Парни, а может, я как-нибудь сам решу, а? – ехидно осведомился Темыч. – Больно шустро вы меня тут склоняете.

Томас потер рукой глаза и едва слышно просипел:

– Два хороших года, семь плохих. Ты будешь ненавидеть ее мать, она – твою. Два аборта. Ты ее ударишь, вы безобразно разведетесь. Ты начнешь пить. Сильно.

– Чегооо? – протянул Тема, удивившись.

– Стоп, Артем. Не искри. Том, ты что это… опять?

Томас молча кивнул.

– Елки-палки. В душ пойдешь?

– Да, Саша. Извините, парни, мне надо… Артем, поверь мне, не стоит с ней. Намучаетесь, время потратите, души изгадите.

– А ты-то откуда знаешь?

Томас снова потер глаза рукой.

– Сань, расскажи ему.

– Все?

– Все.

– Уверен?

– Да. Он поймет.

Горько усмехнувшись, Томас кивнул, толкнул балконную дверь, отпихнул ногой протестующую Булку и закрыл за собой. А Санька начал рассказывать.

Том Томыч (его отца тоже звали Томас) раньше был электриком. Работал одновременно в трех фирмах – строительный бум был чудовищный, и людей, умевших что-то делать руками, отчаянно не хватало. Деньги текли не то чтобы рекой, но уверенным, непрерывным ручьем, и уже стали вырисовываться планы на покупку двухкомнатной (надоело толкаться в одной двадцатиметровке), женитьбу (надоело держать Светку в подвешенном состоянии), покупку машины (надоело таскаться с инструментами в маршрутках) и прочее-прочее. Неплохо, все было неплохо. Пока Томаса не ударило током.

Сам виноват. Гудел всю ночь на какой-то вечеринке, а с утра поперся на объект. Забыл перекинуть главный рубильник, полез что-то там подключать и получил двести двадцать в организм. Сверзился со стремянки, сломал два ребра. Сломанное заросло. Пить Томас пока бросил.

Но начал предвидеть.

Иногда он, коснувшись человека, видел и чувствовал, что у того произойдет в будущем. Никакой логики, никакой предсказуемости, никакой схемы в этих озарениях не было. Иногда случалось раз в месяц. Иногда пару раз в неделю. Иногда видел на двадцать лет вперед. Иногда на пару дней.

После первого озарения Том Томыч решил, что немного двинулся крышей. Поручкался с соседом, и вдруг накрыло видение – зал, битком набитый хмурыми людьми, угрюмый сосед за решеткой и картавый судья зачитывает приговор. Том испугался за свою голову, тщательно прошелся по психиатрам, так и не нашедшим у него никаких отклонений. Решил – ладно, случается; наверное, от усталости, шока, переживаний, больше не накроет, дьявол с ним, забыть, плюнуть, растереть. А через три месяца сосед напился, сел за руль и влетел в остановку, угробив четверых и искалечив троих. Совпадение, решил Томас. Просто совпадение, не обращать внимание, попить успокоительных и не концентрироваться на глупостях.

Но озарение случилось снова. И снова. И снова. Не срывы это были, не глупости, а нервные, болезненные, пугающие прыжки в чужое будущее. Томас решил пока не ставить себе диагноз, стал выжидать и проверять: специально трогать людей, напрашиваться на видения, на эти хаотичные броски-предвидения.

Правда, все это правда. Все сбывалось. То, что можно было отследить в ближайшее время, – все случалось именно так, как виделось. Соседка поскользнулась на вечно грязной и липкой лестнице – сломала ногу. Брат чудом избежал смерти – из-за пробок опоздал на самолет, который рухнул на полпути к Минску. Коллега все же получил визу и уехал из страны, мрачно торжествуя. Начальник попал в больницу– открылась язва. Светке наконец-то дали повышение.

Томас не выдержал и рассказал все Саньке и Скаму, двум ближайшим друзьям. Скам почесал свою бородку, увлек Тома в уголок, долго его там зашептывал, и закончилось все тем, что стал Том Томыч иногда выполнять поручения какого-то «отдела ПК» («не спрашивай, Тема, я не знаю, а Скам и Томыч тебе ничего не расскажут. Органы!»).

Пожать руку бизнесмену Икс, наведаться в гости к депутатке Зет, наведаться к финансисту Игрек и жеманно цемнуть в руку бетонную королеву всей страны. Видел он при озарениях плохое, видел и хорошее. Видел радости, видел мерзости. Прекрасное грело душу, мерзость он смывал водой (после видений тянуло принять душ, облиться холодной водой – помогало снять головную боль и притупить душевное раздражение).

Платили за эти касания, видимо, хорошо. Да не просто хорошо, а замечательно. Томас, безболезненно для семейного бюджета и игнорируя кредитных зазывал, купил трехкомнатную, пересел на трехлитровую, выгулял свою Светку по Миланам и Парижам, и уже заговорили они было про потомство…

Пока однажды Том не поехал на рыбалку. Один.

Теплое утро. Отличный клев. Красивейшее озеро. Покой и тишина. Заливающиеся птицы, неуловимые водомерки. Рай. Вдруг в этой буколической красоте – гул. Моторная лодка режет воду, в лодке – улыбающийся до ушей мальчишка пятнадцати лет. Огибает надувную лодку Тома, разводит на секунду в сторону руки – «извини, дядь», лодка переворачивается. Вылетевшее из лодки весло бьет мальчишку по голове. Он тонет.

Томас вытащил пацана, потерявшего сознание, но еще живого. Перевернул лодку, втащил туда тело. И через десять секунд бросил мальчишку обратно в воду.

Потом, позже, Томас сотни раз вынужден был рассказывать, что он увидел. Было трудно, очень трудно. Это будущее выташнивалось кусочками, фрагментами, гнусными брызгами, об этом не хотелось говорить, это хотелось забыть. Руины, горящая плоть, бродячий пес лакомится рукой мертвой девочки, трупы никто не хоронит, некогда зеленая и щедрая страна укутана смрадом. И над всем этим – безумное лицо, выпученные глаза параноика, жестокий рот, визгливый голос постаревшего мальчишки, и его приказы – уничтожить, захватить, сравнять с землей, смешать с пеплом, и новые батальоны бросаются в пасть тупой, никому не нужной войны.

Кто-то из местных – то ли огородник, то ли дачник – засек Томаса. Позвал народ. Мальчишку не спасли, Томаса били. Выбили глаз, сломали нижнюю челюсть, измочалили селезенку и одну почку. Потом, полудохлого, почти не дышащего, сдали в органы. От тюрьмы Тома спас почти всемогущий (или слишком много могущий) «отдел ПК» – дело было замято, кому-то закрыли рот деньгами, кому-то увещеваниями. Кому-то, особо ретивому и непонятливому, – угрозами и ночными тычками в челюсть. Томасу было приказано затаиться дома, в мир не выходить, рот зашить, свет и звуки не отражать. Тише воды, ниже травы, и всегда рядом с телефоном.

Ушла Светка.

Том запил. Пил почти год – страшно, непрерывно, отчаянно, в поту и грязи, спал среди объедков и пыльных шариков, просыпался лишь для того, чтобы обмочившейся тенью мотнуться в магазин, притащить домой ящик и снова напиться до беспамятства. Беспамятства – значит без памяти. Потому что в те редкие моменты, когда Томас мог хоть что-то соображать, его рвали на части два образа. Смеющийся мальчишка в солнечном искристом утре. Труп девочки в стонущей и гниющей стране. Том сходил с ума, Том жрал себя изнутри и запивал водкой.