К барьеру!_N 16-17_ 2009

Так вот, мне кажется, что Бориса Львовича не исключали из партии, а вот то, что он одним из первых вместе с Марком Захаровым и другими архаровцами демократии сбежал из партии при первом же шорохе прогресса ещё в 1989 году, это известно достоверно.

Вот, пожалуй, и всё, что хотелось сказать по поводу юбилея Б.Л. Васильева и его интервью американской газете. Чем же нам, читатель, закончить? Вы не против, если я просто еще раз повторю то, что было в начале? Ну вот: «Дворянин, интеллигент, потомственный русский офицер, литературный классик, родственник Пушкина и Толстого, чистый и добрый человек, он сумел сохранить честь и достоинство, удивительный человек, Человек с большой буквы, встретиться с которым — счастье…» Что ж, никому не возбраняется думать именно так.

В.С. БУШИН

БАСАЕВ, БУЛАТ ШАЛВОВИЧ

Для осмысления и написания большой биографии чаще всего нужна веревка и два столба, между которыми ее надлежит тянуть на письме. У Быкова первый столб — столп: Александр Блок, с которым Быков Окуджаву сравнивает постоянно. Второй столб — потоньше, но весьма ярко окрашен: «письмо 42-х» с подписью Окуджавы, 05.10.1993. По этой дате и по этому документу Быков поверяет Окуджаву много реже, чем по Блоку, но тоже часто. Этот прием — веревка, два столба — удобен и потому правилен. Особенно при смещении, долженствующем показать превосходство личности над датировкой на ее памятнике: чуть до рождения героя, чуть до его смерти.

Откуда тянуть веревку — не вопрос. Точнее, вопрос, но лишь допущений и художественного замысла автора биографии. В случае Окуджавы эту веревку можно тянуть хоть от Блока, хоть от Вийона, коему Окуджава для избежания проблем с цензурой приписал свою «Молитву». Любое сравнение — при наличии должных аргументов — пляшет и хромает примерно в одну цену. У Быкова, ИМХО, оно скорее пляшет, хотя мне известны и другие мнения.

Вопрос — куда, к чему ее тянуть? «Письмо 42-х» в октябре 93-го — это вещь мировоззренческая. Человек вполне может не понимать, что расстреливать законно избранный парламент из танков — это преступление. Особенно по горячим следам — 5 октября, когда расстреливали 4-го. Даже при том, что сторонники этого парламента тогда и вели себя как преступники, и — многие из них — тупо ими являлись. В конце концов, человек Окуджава Б.Ш. в своей стране за жизнь видел не так много законно избранных парламентов. Кроме Верховного совета РФ — буквально Первый съезд народных депутатов СССР. Один грохнули, другой не грохнули; 50 процентов, вполне вменяемая цифра. По крайней мере, есть о чем говорить и спорить.

В отличие от того, что произошло с Окуджавой в августе 95-го. А произошло с ним вот что.

Цит. по: Булат Окуджава / Дмитрий Быков. — М.: Молодая гвардия, 2009; с 742–743:

«В августе 1995 года Окуджава был гостем программы «Поверх барьеров», выходящей на радио «Свобода» <…> Расспрашивали его Марк Дейч, Марина Тимашева и автор этих строк. Разговор зашел о Шамиле Басаеве, который в мае 1995 [на самом деле в июне, за два месяца до эфира. — SK.] захватил больницу в Буденновске и держал в заложниках беременных женщин и медперсонал, пока не получил гарантий прекращения войны в Чечне.

— На ваш взгляд, кто такой Шамиль Басаев: новый Робин Гуд или террорист-убийца? — спрашивает Дейч.

— То, что он совершил, конечно, печально и трагично. Но я думаю, что когда-нибудь ему поставят большой памятник. Потому что он единственный, кто смог остановить бойню.

— Но погибли в больнице мирные люди.

— Но перед этим погибли пятьдесят тысяч мирных людей.

— Но ведь всем известно, что Шамиль Басаев стоял за многими терористическими акциями…

— Вы судите Шамиля Басаева вообще или говорите об этом конкретном поступке? Если говорить о Шамиле Басаеве вообще, я не юрист, я недостаточно информирован… Если говорить о том, что случилось в Буденновске, — это печально и трагично, но война трагичнее, чем этот поступок. И поэтому я думаю, что когда-нибудь ему памятник поставят».

Так получилось, что об этом эпизоде я не знал. Слава богу, второй свидетель, необходимый по всем нормам, — Марина Тимашева, хозяйка той программы на РС, — каждый день доступна в курилке.

— Это был первый мой эфир, который я не смогла завершить какими-то своими словами. При всем уважении к гостю, к такому гостю эфира. Я не нашла, что сказать, — сказала Марина. Вчера, через 14 лет.

У меня, у большинства из вас и у Окуджавы — при всех разницах, которые лично мне понятны и без возможных любезных указаний комментаторов, — в данном случае есть кое-что общее. Даже две вещи: большинство из нас не были в Буденновске, и мы все — скорее всего — видели по телевизору оттуда примерно одно и то же. И мы, и Окуджава. То, что много позже обобщил Парфенов в «Намедни», тех кадров без позднейших комментов не нашел.

Окуджава видел то же, что и мы. И при этом сказал то, что он сказал. В конце жизни, за два года до смерти — после почти уже всего, что он сделал. И того, что он отменил сказанным в эфире.

«Виноградную косточку в теплую землю зарою…» — написал тот, кто много позже захотел увидеть на теплой земле памятник Шамилю Басаеву.

«Возьмемся за руки, друзья», — написал тот, кто в августе 95-го — через два месяца после Буденновска, по размышлении зрелом — взялся за руки с Шамилем Басаевым.

«Ель моя, ель, словно Спас на крови», — написал тот, кто назвал кровь, пролитую Шамилем Басаевым, обстоятельством печальным и трагичным. А самого Басаева — человеком. Достойным памятника. Большого.

Иметь на руках это и апеллировать к «письму 42-х» как к опоре биографии — авторский выбор Димы Быкова. Выбор между человеческой трагедией октября 93-го и трагедией сверхчеловеческой — самого Окуджавы и тех, кого он повел за собой: со своих ли первых песен и записей, позже ли — к этому августу 95-го. Вне зависимости от того, когда те, кого он повел, узнали об этих его словах — и от того, узнали ли вообще. Трагедия, вполне доступная перу Быкова: он мог бы — и может. Может, не захотел; если придет — может, скажет, почему.

А я теперь вижу трагедию еще и в другом.

Если бы Булат Окуджава после произнесения данного текста был застрелен на крыльце Радио Свобода, то я бы этого не одобрил. Но я бы это понял.

Если бы Булат Окуджава после произнесения данного текста был привлечен к суду — с любым (!) результатом, которого данный суд счел бы возможным достичь, но именно в результате разбирательства по существу, максимально гласного, — то я бы это и понял, и одобрил.

А то, что произошло с Окуджавой после произнесения данного текста, а именно: ничего не произошло — я не понимаю. Примерно так же, как не понимаю обе чеченские, Холокост, Большой террор, ГУЛаг и нацистские лагеря. Те вещи, которые ни понять, ни — тем паче — одобрить невозможно.

Ушедший без возмездия Окуджава — одна из трагедий страны. По сравнению с остальными — невеликая трагедия, как те арбатские пешеходы. Для становления же новых басаевых — самое то.

Поэтому я очень хотел бы увидеть памятник Шамилю Басаеву. Большой памятник. Который может стоять только на одном месте: на Ваганьковском, на могиле Булата Окуджавы. C надписью «Булат Окуджава». Большая фигура Шамиля Басаева.

И — да: конечно, эта биография не для ЖЗЛ. Точно не для «З» — и, пожалуй, что не для «Л» как таковых.

http://scottishkot.livejournal.com/579256.html