Русская жизнь. ВПЗР: Великие писатели земли русской (февраль 2008)

Не забыли и не простили они, понятное дело, не партии, не мировому коммунизму, а «этой проклятой стране», кому ж еще.

Поэтому оное чувство не мешало своевременно вступать в ряды, делать карьеры в партийной прессе и с наслаждением руководить, руководить, если руки дотягивались до должности. Впоследствии эти люди сыграли ключевую роль в ранней перестройке: в какой-то момент коридоры некоторых прогрессивных учреждений блистали дверными табличками с фамилиями, очень хорошо известными историкам ВКП(б)… Но это будет потом. В советские же времена эта старая элита кантовалась и понтовалась в разного рода отстойниках.

Вокруг наворачивался целый слой, который впоследствии назвался «культурной прослойкой», «приличными людьми», «интеллигенцией». Не диссидентов, даже не особо инакомыслящих - но разделяющих это «незабудунепрощу» как чувство. Это было то, о чем все молчали и чего все ждали: исторического шанса сквитаться. Именно они наточили тот нож, которым партэлита зарезала страну. Они мало что получили от этого, но не жалеют: они отомстили.

У них была религия - Стругацкие, идеология - Сахаров. У них были любимые книжки - Булгаков, Ильф и Петров, Рыбаков. Театр - Таганка, разумеется.

И песни. Очень откровенные - как у Галича, который прямо издевался над ненавистными этой среде вещами. Прикровенные, как у того же Высоцкого. Но сердцем их был Окуджава.

Потому что он пел не об идеологии, не о политике. Он пел о них. Об этих людях. Об их дедах, комиссарах в пыльных шлемах, об их отцах и женах, но главное - о них самих. Что они хорошие и правильные, а все остальные - гадкие и неправильные. Что поднявшие меч на союз приличных людей достойны худшей кары, что надо взяться за руки, что следует друг другом восхищаться, и что их быт, их юмор, их привычки - все это достойно любви, вплоть до банки темного стекла из-под импортного пива.

Это вроде как немного. Но это было им очень нужно. Задушевность, настоянная на социальной фрустрации, искала выход и находила его здесь.

Впоследствии из этой среды вышли многие реформаторы. Некоторые из них были личными друзьями Булата Шалвовича. Хочется добавить - «воспитанными на его песенках», но это все-таки не совсем так.

Булат был как Пушкин при декабристах - или, пользуясь пушкинским сравнением, как Арион при пловцах на челне. Он благословлял их.

Это благословение почиет теперь на всех делах девяностых.

Дмитрий Быков

Сентиментальный воин

Ответ Михаилу Харитонову

Ни одно возражение еще никого не переубедило, Михаил Харитонов - не школьник, ловить его на фактических мелочах я не вижу смысла, хотя с оценочной лексикой он несколько перебрал. Сместил там, поджал здесь - и беспристрастно вроде бы изложенная биография памфлетизируется на глазах. Все это взывает к ответу: «Ему прет карта» - чтоб вам так перла. Я биографию Окуджавы писал два года, не вполне закончил до сих пор и лютому врагу не пожелал бы подобного везения. И про то, что его «заставляли писать» военные песни - он нигде и никогда не говорил, да это и невозможно было: как раз военный-то его цикл был чуть не самым крамольным. «Ах, война, она не год еще протянет» - кто мог заставить написать эту вещь с ее ненавистью к картонной героике? Где хоть одна конкретная цитата, дезавуирующая песню «До свидания, мальчики», за которую Окуджава подвергся проработке - как смеет он великую войну называть «подлой»?! «Стыдливый редактор отворачивается от назойливого графоманчика, у нас, мол, нет бумаги» - история из 1936 года, когда двенадцатилетний Булат гостил в Тбилиси и повелся на совет дяди сходить в Союз писателей; что, и это поставим в вину? Окуджаве приходится отдуваться даже за апокрифическую дочь чекиста, щеголявшую в кружевных трусиках с кровавыми разводами, - при том, что отец Окуджавы чекистом сроду не был и сам от рук этих же чекистов погиб. Тут автора несколько понесло, но ему уж очень хочется проассоциировать Окуджаву еще и с чужими окровавленными трусиками - помнится, так Доренко увязывал Примакова с чужим окровавленным суставом.

«Победное шествие Окуджавы по военной теме» началось не с фильма «Белорусский вокзал», а с песен «Медсестра Мария» и «Простите пехоте» - соответственно 1957 и 1961 годов, причем победным оно было только в смысле скорости распространения. Если бы М. Харитонов посмотрел «Белорусский вокзал», он знал бы, что фильм этот, аскетичный по стилистике и продиравшийся на экран с великим трудом, был первым в советском искусстве прямым высказыванием о статусе ветеранов, о фактическом предательстве Родины по отношению к ним, о том, как война осталась их звездным часом, потому что никогда больше они, по сути, не были нужны стране; и песня Окуджавы, стилизованная под окопную лирику, звучала там гимном поколения, которое предали. «Облака фимиама», в которых парил Окуджава после 1970 года, - это, надо полагать, исключение его из партии в 1972 году (остановленное Гришиным из страха перед «мнением Запада»), разносные статьи В. Бушина и иже с ним, сопровождавшие каждую «историческую фантазию», и доносительские рецензии Т. Глушковой. Не станем углубляться в путаницу с датировками (первая пластинка Окуджавы вышла в 1966 году в Англии, на студии Flegon records); это в конце концов не так важно. Важен тон, а тон продиктован отношением, а отношение явно серьезней мелочных придирок. Тут неприязнь, не побоюсь этого слова, онтологическая.

В чем, собственно, главная претензия Харитонова к Окуджаве? Дело даже не в его либерализме - мало ли было либералов. Дело, оказывается, в том, что он не чувствовал вины за отца-коммуниста, принесшего России неисчислимые беды. Но и эта претензия, на поверку, бьет мимо: если отец Окуджавы вместе с братьями кому и принес беды, то главным образом Грузии, где они способствовали в феврале 1921 года установлению советской власти (в чем Михаил и Николай Окуджава позже многократно раскаялись, уйдя в оппозицию). В России Шалва Окуджава отнюдь не зверствовал. Более того - сделавшись парторгом Уралвагонстроя (не по своей воле, из-за конфликта с Берией, вытеснившим его из Тифлиса), он, по воспоминаниям рабочих, был единственным, кто всемерно старался облегчить участь раскулаченных, высланных на уральскую стройку. Он налаживал быт, разрешил частную торговлю, устроил базар - в общем, Шалву Окуджаву любили на Вагонке. И сын его всю жизнь каялся за материнскую и отцовскую непримиримость, говорил, в том числе и автору этих строк, что его родители сами выстроили систему, которая их пожрала. Правда, в письмах к сыну другого уралвагонстроевского репрессированного - Лазаря Марьясина - Окуджава признавался: «Один критик написал о романе, что, несмотря на обаяние окуджавской прозы, вызывает возмущение, что автор описывает с любовью родителей-коммунистов, которые творили зло! Я думаю: болван! А как должен был описывать своих родителей десятилетний мальчик? Какими он должен был их видеть?» Разумеется, можно предъявить к тринадцатилетнему Окуджаве убойную претензию: он не оценил, не поддержал сталинского национального и социального реванша, не приветствовал низвержения подлой коммунистической элиты (в основном, конечно, инородческой - еврейской, грузинской, латышской)… Не стану оспаривать основной тезис, поскольку это бесполезно; концепт насчет справедливого сталинского реванша не нов, а что он для меня сомнителен - так это, вероятно, происхождение подкачало. Боюсь, однако, что если бы Окуджава категорически осудил родителей-большевиков - ему досталось бы от М. Харитонова за предательство. «Пуля дырочку найдет», как писал сам Окуджава, и это невольно рифмуется с другим его предсказанием: «Чужой промахнется, а уж свой в своего всегда попадет». Конечно, Окуджава Харитонову не «свой», но это и есть главная трагедия России - ее граждане так друг к другу непримиримы, что никакого внешнего агрессора не надо…

В чем же исток этой ненависти к Окуджаве? Может быть, в том, что он всю жизнь жаждал реванша, тайно хотел отомстить за отца - и потому приветствовал крах СССР? Но эта схема тоже не выдерживает критики: первым озвучил ее Хрущев. На деле Окуджава вступил в партию в 1956 году - как многие, искренне «купившись» на очищение, покаяние и возвращение к ленинским нормам; он был не просто коммунарским сыном, но и правильным советским мальчиком, чьи коммунистические иллюзии, видимо, не были изжиты до конца жизни. Среди его поздних стихов - множество горьких сетований на всеобщий распад. «Видно, все должно распасться. Распадайся же. А жаль!» Можно, конечно, упрекнуть Окуджаву в русофобии и недостаточном патриотизме, но он-то, в отличие от многих единомышленников, не эмигрировал. «Среди стерни и незабудок не нами выбрана стезя, но Родина есть предрассудок, который победить нельзя» - это его формула, и я не знаю, что к ней добавить. «Но из грехов нашей Родины вечной не сотворить бы кумира себе» - вот, наверное, чего не могут простить Окуджаве иные патриоты: да, он отказывался обожествлять Родину во всех ее проявлениях и все ей прощать априори. Между тем он же сказал: «Но вам сквозь ту бумагу белую не разглядеть, что слезы лью, что я люблю Отчизну бедную, как маму бедную мою», - многие ли записные патриоты могут похвастаться такими признаниями?