Две встречи

Поздно вечером — все мы слегка захмелели — он подсаживается ко мне на самой высокой террасе под ореховыми деревьями. Он хочет знать, вынес ли я что-нибудь из его лекций. Боюсь, что он имеет в виду: научился ли я лучше писать сценарии. Нет, не научился. Более неподходящего человека на роль учителя не сыскать. Он рассказывает уйму занимательных историй, но совершенно не способен анализировать свое или чужое творчество. Тем не менее он задумал открыть в Пеннабилли школу для сценаристов. Кто-то должен его отговорить. Пока я сомневаюсь, следует ли сделать это мне, он и так все понимает. И пожимает плечами, как будто затея с киноакадемией Тонино Гуэрры уже потеряла для него всякий интерес.

— Повторю еще раз, можешь пропустить это мимо ушей, но, по крайней мере, моя совесть будет чиста: любое место обладает волшебством, которое ты сам в нем узришь. Конечно, легко утверждать такое, когда путешествуешь. Я бы хотел, чтобы каждый умел разглядеть волшебство в повседневной обстановке, сидя в кресле у себя в гостиной. А если люди этого не делают, так нужно их заставить. Когда в один прекрасный день они завернут в кинотеатр, хватай их там голыми руками. В твоем распоряжении полтора часа — распахни перед ними их собственный мир, который сами они увидеть не в состоянии.

Он с трудом поднимается и отряхивает брюки.

— Вот теперь ты все знаешь, так что — упаси Боже — даже и не думай требовать обратно свои деньги за обучение.

И уходит.

У него талант — внушить человеку чувство неполноценности. Я следую за ним, но нигде не могу найти.

Уж эти прописные истины мне известны, Тонино: важно не то, что видишь, а то, что ты об этом думаешь. Суть любого объекта познаешь скорее с закрытыми глазами, нежели с открытыми.

— Эй ты, каланча! Как бишь тебя? — кричит Тонино мне на прощание. За неделю он не удосужился запомнить наши имена. Голландские сценаристы возвращаются в Голландию писать сценарии. Тонино и Лора меняют Пеннабилли на Москву. Я остаюсь еще ненадолго.

— Ну что, подписать или как?

Я протягиваю ему один из сборников его рассказов и ручку.

— Это ерунда. У тебя нет цветных карандашей?

Я вынимаю ящик с принадлежностями для рисования. Он опрокидывает содержимое на стол. Какое-то время его рука парит над карандашами и кисточками, а затем, словно управляемая свыше, принимается жадно их перебирать. Почти не глядя, он извлекает несколько цветов. Стремительными росчерками испещряет всю первую страницу, будто сомневаясь, что мои карандаши способны отобразить цвет. Между делом спрашивает, научился ли я различать запахи в его Саду забытых плодов.

— Некоторые, — говорю я. — Теперь и я буду хранить запахи, у которых есть воспоминания.

Он отрывает взгляд от размалеванной страницы и на сей раз действительно на меня смотрит. Ослабив хватку, он принимается заштриховывать плоскости в розовый, терракотовый, охровый и бирюзовый.

— Мельком, когда-то давным-давно, дитя города, ты видел рай, то зеленое растеньице меж булыжниками мостовой, ты просто забыл. Природа тебе его вернула.

На листке он рисует птицу — приторно красочную, замысловатую, сказочную утку с перьями на голове. Возвращенный рай.

Папочка смеется и в целом доволен. Не раздумывая, он подписывает книгу «Для Артуро».

Барселона

Барселона прихорашивается. Словно стыдясь своей внешности, она маскирует неровности толстым слоем макияжа. Олимпийский клиент, которого непременно следует ублажить, уже давно заманен в сети. И все же в городе ощущается нервное томление.

Моя темная комната в красном квартале уже несколько месяцев дожидается сноса блочного дома на противоположной стороне улицы, по всей видимости, скрывающего собой целое море света. Совсем скоро зеленая площадь изменит облик этой каталонской плотины. Очевидно, даже в этом районе во время Олимпийских игр предвидится большой наплыв туристов. Но почему именно этот блочный дом на противоположной стороне, а не другой? Никто не знает. Изображая бурную деятельность, здесь по семь раз в месяц перекапывают улицы, словно желая добраться до истины. Это симптомы олимпийской лихорадки.

Авиньонские девицы, прославленные Пикассо шлюхи, сидят по утрам на тротуаре или стоят, облокотившись на витрины Каррер-д’Авиньо и безучастно глядя вокруг. Они постарели. Волосы вымыты голубым оттеночным шампунем. Одной рукой они защищают их от сильного ветра, поднявшегося с гор. Втайне они, возможно, надеются заполучить какого-нибудь проходящего мимо атлета. Иной раз они снимают с руки аккуратные дамские сумочки. И достают оттуда маскировочный карандаш и зеркальце, проверяя, как долго продлится еще ИХ время.

Дует трамонтана.

— Наконец-то видно небо! — восклицает старик, ковыляя по набережной вдоль порта. Одна из многих жертв полиомиелита, а может, раненный при режиме Франко.

С какой стороны? Он указывает ввысь.

— И, черт побери, оно голубое!

Он продолжает стоять улыбаясь. В надежде получить мелочь в награду за свою шутку. Ничего не добившись — не страшно, — он садится рядом со мной. От него пахнет ваксой.

— Разве здесь не ужасно? Чудовищно! — крик души. — Они ведут себя так, будто здесь Сен-Тропе. Это порт, а не бульвар. Понатыкай они еще пятьсот пальм и скамеек, все равно бульваром он не станет. Здесь работают. Ну то есть работали. Да, и я работал! Чудовищно!

Тем временем бульвар уже растянулся на несколько сотен метров, между пульсирующей жилой города Рамблой и кварталом простолюдинов Барселонетой. И действительно, бульвар изобилует пальмами и разноцветными скамейками, многие из которых своими округлыми формами пытаются подражать произведениям Гауди, — и напрасно. Между набережной и главной артерией города, граничащей с пешеходной зоной, щедро выложены свежие булыжники. Пальмы не в состоянии заглушить шум автотранспорта, проносящегося мимо на бешеной скорости.

— И так до Франции. Праздник для разводчиков пальм. С таким же успехом они могли бы построить и стену. Раньше город просто доходил до воды. Сейчас нас от нее отрезали. Такие склады, как этот, стояли прежде везде. Они были нашей жизнью. Я и сам там работал. Клерком, подумать только! А сейчас остался вот тот единственный пакгауз, к тому же оборудованный под ресторан, который никому не по карману. А если нам хочется на море, то мы, конечно, благополучно пересекаем шоссе, но потом приходится продираться сквозь толпу туристов, а это смертельно опасно!

Захлебываясь от смеха, он достает щетку, встает на колени и принимается начищать мои ботинки.

— Ради бульвара они хотят переместить нефтехимический завод. Хорошо, вот только куда? В конце концов они просто увьют его плющом или выкрасят в веселые цвета, а потом скажут, что это лес или шедевр искусства. В общем, смех один, эти Олимпийские игры, чудовищно!

В Барселоне много обманчивого. Готические ворота сооружены в прошлом веке, барочный фасад реконструирован в двадцатых годах. Каталонские архитекторы не столь щепетильны, легкомысленно заимствуя, обменивая и видоизменяя разные стили. Аутентичность означает здесь не упорные поиски чего-то нового в почти истощенной фантазии, а изощренное копание в прошлом. Подобным образом, после многовекового застоя, за минувшее столетие Барселона сумела-таки создать самобытную, впечатляющую архитектуру. Колумб, возвышающийся на высоченной колонне, ненароком стал причиной трагедии этого города. Отправляясь в путешествие, он покинул Барселону в момент расцвета торговли и культуры, однако открытый им континент, до которого было легко добраться из других портов, в одно мгновение лишил Барселону превосходства, и она не смогла воспользоваться плодами испанского возрождения. Поэтому подлинная архитектура эпохи ренессанса и барокко здесь не встречается. Впрочем, город возводит собственные декорации.

Бронзовый палец Колумба бесцельно парит над морем, указывая скорее в направлении Египта, чем Америк. Он повернулся спиной к Новому Свету, а ведь мореплаватель, устремленный вглубь суши, — зрелище жалкое и абсурдное.