Наука и народ

Вот главный пункт, по которому мы расходимся не только с нашими доморощенными позитивистами, но и с серьезнейшими представителями «Положительной философии» в Европе. Они, несмотря на большую уче­ность и на многие другие достоинства,— или лицемеры, или недодумки.

«Мы не атеисты и не материалисты,— гласят они,—мы только пози­тивисты. Мы не отрицаем отнюдь существования ни бога, ни бессмерт­ной души, а только говорим и доказываем, что для всех этих бесконеч­ных существ, ежели они существуют, для всех этих идей, преходящих границу известного мира явлений, не может быть места в науке, — что они для разума недоступны».

Не то ли же самое говорят богословы всех церквей и религий?..

Число недодумок, а, пожалуй, также и лицемеров все­го значительнее между позитивистами в Англии. Извест­но, что в привилегированном, буржуазном и аристократи­ческом английском мире при большом развитии свободы политической существует чрезвычайное социальное раб­ство, проявляющееся главным образом инквизиционным могуществом «святых»¹ и полуверующим, полулицемер­ным библейским настроением публики, не на шутку тре­пещущей перед ними. Известно, что почти всякий поря­дочный англичанин, как бы он ни был умен, образован, считает обязанностью выслушивать несноснейшую пропо­ведь каждое воскресенье, потому что того требует его джентльменство и потому что он должен служить при­мером народу, который, если отпадет от религии, пожа­луй, возьмется за удовлетворение своих земных аппетитов и тем нарушит спокойствие и комфорт джентльменского существования. В XVII и в XVIII веке еще были искрен­ние и смелые мыслители в Англии. Но в XIX веке, кроме поэта Шеллея, никто еще не осмелился назвать себя громко атеистом и материалистом.

Нередко называют так в Англии членов библейского и многих других обществ, ревностно занимающихся религиозною пропагандою.

Немудрено, что при таком расположении умов ан­глийские философы и натуралисты ухватились с боль­шою радостью за возможность, открытую им системою Конта, идти до конца в ученых исследованиях и вместе с тем не прослыть ни атеистами, ни материалистами. Та­кую практическую двойственность найдете вы во всех со­чинениях Бокля, Дарвина, Льюиса, Герберта Спенсера и Стю­арта Милля. Они не революционеры, а потому боятся, не хотят и не находят нужным посягать на веру народную. Но если б буржуазный инстинкт и вытекающие из него практические соображения не омрачили их логики, они дав­но бы поняли и признали бы честно и громко, что одного допущения наукою возможности существования бога действительного, хотя и недоступного для самой науки, достаточно, чтобы, с одной стороны, утвердить в сердцах непросвещенных людей царство этой идеи, а следователь­но, и рабство людей, и чтобы, с другой стороны, уничто­жить самую возможность науки. Потому что, куда вмеши­вается сверхъестественная и всемогущая сила, там не мо­жет быть ни порядка, ни смысла, ни логики, не может быть и свободы. Всемогущество же, ни во что не вмеши­вающееся, ничего не прерывающее и ничему не меша­ющее,— равно нулю.

Должно признать, что французские позитивисты если и немногим искреннее, то, по крайней мере, гораздо последовательнее английских. Умнейшие между ни­ми — атеисты и материалисты. Но весьма немногие меж­ду ними согласятся признаться в этом публично. Они фи­лософы, а не бойцы и официальным гонениям слишком себя подвергать не намерены. А ныне, как всем известно, преобладает на правительственных вершинах во Франции самое трогательное католическое настроение: сенат, каме­ра народных представителей, вся бюрократия, магистрату­ра и войско, сама академия наук проникнуты христиан­ством. В такой среде выступать с атеизмом и материализ­мом неловко.

К тому же французские позитивисты отнюдь не ощу­щают потребности посвящать темные массы в свое неве­рие. Они аристократы интеллигенции, попы науки.

«Напрасно,—говорят они,—правительства стали бы нас преследо­вать. Мы им не мешаем, и хотя правда не отталкивает от себя ни одного из тех немногих избранных, которые к нам приходят, требуя от нас по­священия в тайны научного метода, мы не зовем к себе никого; и не толь­ко мы не делаем пропаганды против общественной метафизики и про­тив народной религии, но находим, напротив, что как та, так и другая необходимы для тех классов, в среде которых они продолжают царство­вать ныне,— необходимы для всех тех, которые или вследствие умствен­ной неспособности, или вследствие отсутствия средств и времени для учения не могут подняться на высоту чистой науки».

Позитивисты, с консервативной точки зрения, без сом­нения, правы: религия для народной черни необходима. Так как до сих пор всякое управление народом имело постоянною и непременною целью порабощение народной производительной силы в пользу привилегированного и более или менее праздного меньшинства — в этом ведь именно и состоит вся суть госу­дарства, — то всем правительствам необходимо иметь в ру­ках средство для убеждения непросвещенной толпы в не­обходимости такой жертвы. Средство это может быть только двоякое: или религиозное убеждение, или насилие — или страх божий, или палочный страх. Но только одним насили­ем не удержать в повиновении даже самого смирного, са­мого вялого народа. Всякое существо, живущее в мире, какова бы ни была его относительная слабость, способно к самому энергическому отпору, когда у него отнимают условия, необходимые для его жизни; а материальная сила народа всегда значительнее силы притесняющего и эксплуатирующего его меньшинства. Поэтому для одер-жания полной и продолжительной победы над народом необходимо ослабить его натуральную энергию, ослабить и развратить в нем силу отпора. — Это дело религии.

С другой стороны, недостаточно также и одного действия религии для порабощения народов. Логика ин­тересов, нужд и потребностей жизни сама по себе так яс­на, так сильна, что если бы ей дали только волю и не воз­держивали бы ее постоянным насилием от фактической постановки вопросов, она была бы способна разбить все кумиры в народном воображении и сердце; что имело бы опять непременным последствием уничтожение всех при­вилегий ныне повсюду царящего меньшинства. Итак, для сохранения порядка необходимо, чтобы обе власти: цер­ковная и государственная, оба страха: земной и небес­ный—дополняли друг друга. Вот почему во всех госу­дарствах, с тех пор как существует история, палочное управление и религиозное управление были родными и неразлучными братьями.

Сторонники революции — мы враги не только всех религиозных попов, но также и попов науки,— враги всех, утверждающих, что религия нужна для народа, — отвра­тительная и подлая фраза, которая в сущности имеет вот какое значение: «Народное невежество необходимо нам, эксплу­ататорам и притеснителям народа».

Мы хотим разрушения всякой народной религии и ее заменения народным знанием. Да, мы хотим для народа разумного, строго научного знания.

Мы хотим его, потому что хотим окончательного освобождения народа из-под всякой государственной опеки; но не для того, чтобы подвергнуть его новой опе­ке революционных доктринеров. Настоящая революция именно состоит в совершенном уничтожении всякой опеки, в коренном упразднении всякого государствования. Мы хотим совершеннолетия народного, а для со­вершеннолетия действительного нужна наука.

Значит, ответят нам, вы признаете, по крайней мере, законность и необходимость хоть временной опеки над народом, а именно до тех пор, пока он не просветится на­укою? Нет, не значит. Мы не только не признаем этой не­обходимости, но, напротив, уверены, что как бы ни была низка степень просвещения народного и как бы ни были просвещенны и искренне честны народолюбивые люди, берущиеся за честолюбивое дело опекания народа, эта опека развратила бы их самих непременно и стала бы для народа непременным источником рабства, обеднения, умственного и нравственного застоя. Такова уж логика вся­кой власти, что она в одно и то же время неотразимым образом портит того, кто ее держит в руках, и губит того, кто ей под­чинен.