Столыпинский проект. Почему не состоялась русская Вандея

Но что там мои дилетантские разговоры. В конце нулевых годов группа профессиональных социологов в рамках проекта социологического наблюдения кубанского села попыталась ответить на вопрос: «Почему даже кубанские подсобные хозяйства нельзя разом превратить в предприятия, то есть в фермерские хозяйства?». Особенно образным и ярким мне показался ответ одного информанта: «Просто из ЛПХ уйти в фермеры — это такой же шаг, как на майские праздники вместо Собера (гора в Краснодарском крае, доступная для легких пеших прогулок. — М.Р-З.) полезть на Казбек без альпинистского оборудования».

За такого рода эвфемизмами, как и за усмешкой моих малячкинских собеседников, стояло многое. И страхи перед неурожаем, перед трудностями сбыта, перед необходимостью отдавать долги, платить налоги при том, что еще неизвестно, какая прибыль будет, и неуменье вести бухгалтерию, следить за изменениями в налоговом законодательстве, неуменье быть юридическим лицом со всеми теми требованиями, которые предъявляет к нему государство. Нет, уж лучше сидеть на своем приусадебном наделе, кормить с него семью, продавать излишки, не платя налогов, которыми облагается фермерское хозяйство как товарная рыночная единица, и жить пусть бедно, но свободно, без страхов и ответственности.

И когда речь идет о привитых стереотипах общественного сознания и утрате универсальных навыков хозяйствования как причинах непопулярности фермерского пути, то это надо понимать не как потерю крестьянского уменья пахать землю, выращивать хлеб и ухаживать за скотиной, а как неуменье удовлетворять нормальным для всякого предпринимателя требованиям — вести бухгалтерию, искать оптимальные пути сбыта продукции, пользоваться кредитами, наконец, рисковать.

Риск — неизбежный спутник всякого предпринимательства, так же как владение землей, работа на ней — это всегда ответственность.

Но ведь мечтал же дед нынешнего российского крестьянина о земле, переселялся ради нее в Сибирь, устраивал бунты и революции, стремясь забрать ее у помещика. Так почему же его внук не хочет брать землю сейчас и свободно трудиться на ней, делая свою традиционную крестьянскую работу?

Когда его деда загоняли в колхоз, лишая вымечтанной земли, скота и права самостоятельно хозяйствовать, превращая его из собственника, мелкого предпринимателя в наемного работника, он сопротивлялся, мучился, но, в конце концов, подчинялся насилию. Коллективизация была проектом утопическим, отторгаемым сложившейся хозяйственной традицией сельской жизни. Но за десятилетия своего существования этот проект стал реальностью бытия миллионов крестьянских семей, приспособившихся к этой утопии и уже не знавших ничего иного.

Типичная колхозная семья (механизатор-доярка) привыкли получать зарплату, работая в колхозе без особого напряжения, возделывать свой огород и обихаживать личный скот, обеспечивая себя в значительной мере продуктами питания и имея деньги, на которые, правда, трудно было купить многое из необходимых предметов обихода. Но существовала система потребительской кооперации, где в обмен на сданные по низкой цене продукты подворья можно было кое-что приобрести из так называемого дефицита. Крестьянин вписался в это странное внерыночное существование, и как он ни хаял его, как ни жаловался на свою трудную жизнь, оно давало ему устойчивость и обеспеченность.

Разрыв привычных связей и форм бытия не толкал его к новым для него (а новое это, как известно, хорошо забытое старое) экономическим формам, ибо многое из того, чем обладал его дед, и прежде всего способность индивидуально и рискованно хозяйствовать на своей земле, было утрачено. Внук жил в рамках уже сложившегося за 60 лет хозяйственного уклада, и новый проект экономической реформы становился в условиях этого уклада утопией.

Получалось, что на протяжении двадцатого столетия российское село пережило три глобальных утопических проекта, причем каждый последующий противоречил сложившейся до него хозяйственной традиции, как бы перечеркивая ее и заставляя село начинать все сначала. Первой из этой триады была аграрная реформа, связанная в российской истории с именем Петра Столыпина.

IV. Реформатор

По застарелой журналистской привычке начинать любой разговор, в какие бы глубины истории он ни уходил, со дня сегодняшнего начну и это мое повествование с факта начала 2009 года — с конкурса на присуждение «имени Россия».

Напомню, что в этом телешоу, проводимом по примеру других стран, первые три места в рейтинге заняли Александр Невский, Столыпин и Сталин. Каждая из этих трех фигур на народном пьедестале почета заслуживает отдельного разговора. Но меня в данном случае занимает личность Петра Столыпина, с таким пристрастием и артистическим темпераментом отстаиваемая Никитой Михалковым. Не знаю, сыграл ли здесь роль михалковский дар убеждения, но то, что Столыпин обошел Пушкина и Петра, Менделеева и Ленина и вышел практически на первое место (Александр Невский — личность, от нас бесконечно далекая, полумифическая и знакомая народу лишь по патриотическому фильму Эйзенштейна), заслуживает осмысления и размышления.

Этот убитый агентом охранки российский премьер и неудачливый реформатор вместе со всеми своими деяниями стремительно вошел в российское массовое сознание сразу же после краха советизма, в идеологии которого он оставался усмирителем революции пятого года, вешателем, автором «столыпинского галстука». И вот уже его имя носят различные фонды, национальная премия, присуждаемая представителям аграрной элиты России, медаль, выдаваемая за заслуги в решении стратегических задач социально-экономического развития страны, вот уже возникает поток житийной литературы, вот уже памятник реформатору собираются ставить в самом центре Москвы при поддержке Путина. А фразы из столыпинских выступлений — «Вам нужны великие потрясения, а мне нужна великая Россия», «Мои реформы рассчитаны на сильных и трезвых, а не на пьяных и слабых» — цитируются как формулы патриотизма и державного величия.

Так кто же был Петр Аркадьевич Столыпин и какова его роль в истории государства российского?

Можно отметить происхождение из недр российской аристократии, ее культурного слоя — родственные и дружественные связи семейства с Лермонтовым, Толстым; родовое богатство — имения в Ковенской, Пензенской, Калужской, Саратовской губерниях. И при этом очевидная ранняя одаренность, стремление не к традиционной для дворянства военной или дипломатической карьере (маниловское «кем ты, душенька, будешь — дипломатом или военным?»). Он с блеском окончил физмат Петербургского университета, настолько поразив глубиной знаний профессора Менделеева, своего будущего конкурента в рейтинге «Имя Россия», что тот, увлекшись на экзамене обсуждением с ним научных проблем, едва не забыл поставить отметку и, в конце концов, воскликнул: «Боже мой, что ж это я? Ну, довольно, пять, пять, великолепно».

А после университета — неожиданный финт — не приготовление к научной карьере, не доцентура и кафедра, а скромнейшая должность помощника столоначальника в министерстве государственных имуществ, которая дала опыт низовой чиновничьей работы. Но вскоре уезжает в Литву, занимается своим имением и одновременно становится уездным, а спустя годы и губернским предводителем дворянства. Эти должности входили тогда в номенклатуру министерства внутренних дел, и министр Плеве считал, что их следует занимать способным практикам, преуспевшим в сельском хозяйстве, к каковым, видимо, причислялся и Столыпин.

Во время революционных событий — скачок в карьере — ненадолго Гродненский, а затем на три года — Саратовский губернатор. На этой последней должности он заставил о себе говорить, как о жестком и бесстрашном усмирителе крестьянских волнений.

Дальнейшая его биография воплощается в событиях масштаба государственного — с апреля 1906 года он министр внутренних дел, а вскоре и председатель Совета министров Российской империи.

Он был блестящим оратором — четким, динамичным, эмоциональным, афористичным. Свое выступление на открытии Государственной думы второго созыва в марте 1907 года он завершил следующим пассажем: «Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений. В тех странах, где еще не выработано определенных правовых норм, центр тяжести, центр власти лежит не в установлениях, а в людях. Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы, но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: „Руки вверх!“. На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: „Не запугаете!“».