Русское солнце

— Ну что, Саша… вы и меня хотите арестовать? — спросил он.

Какая глупость, черт подери, — зачем, зачем он это сказал?

Вторая глупость: Вольский. На кой черт, спрашивается, он ему звонил?

Все знают, что 18-го, в три часа дня гэкачеписты отключили на даче связь. На даче — да, но не в домике охраны. Горбачев сделал несколько звонков, раньше других он нашел Вольского:

— Аркадий, по радио скажут, что Горбачев болен, но ты-то знай, что я здоров!

Позвонить, чтобы ничего не сказать…

А можно было бы позвонить Бушу, Колю, в ООН…

«По радио скажут…»

Горбачев не спал и крутился с боку на бок. Почему он не послушал Метлока, посла Америки? Гаврила Попов (с помощью, видно, КГБ Москвы) узнал о ГКЧП за две с лишним недели. Потом понял, что в Кремле ему не поверят. Попов подговорил Метлока, и тот сразу добился встречи, рассказал ему все как есть… — а он смеялся Метлоку в лицо, просто… как дурак… смеялся! Форос, чертов Форос… — да, боялся, боялся… ну и что? Никто ничего не докажет, никто. Где доказательства? Нет доказательств! Ну и все, остальное — брехня!

Он знал, что Ельцин не станет, не захочет связывать его с Форосом — это глупо. Но сегодня к Горбачеву ещё раз приходил следователь Лисов. Второй допрос (в отличие от предыдущего) Горбачеву не понравился. Да, в домике охраны работал телефон, то есть связь — была. Да, в его машинах, стоявших в гараже, находились все виды спутниковой связи — сорви бумажку с ворот (ворота были опечатаны бумажкой) и звони кому хочешь, — пожалуйста! Да, личная охрана, двадцать с лишним человек, остались верны Президенту страны; у них никто не отобрал табельное оружие, более того, все они вооружились «калашниковыми» и были готовы на любой прорыв, ребята подготовленные. В конце концов, Анатолий, его зять… да кто угодно, любой, самый верный парень из охраны, мог запросто перемахнуть через забор (территория дачи — огромная, легко затеряться) и сообщить миру о здоровье Президента, передать любое его обращение. Вместо этого 20-го, перед тем как заснуть, Горбачев, по совету Раисы Максимовны, записал на любительскую камеру свое слово к народам мира и тут же положил кассету… к себе в портфель. Куда торопиться?! Потом текст переписали ещё раз, потому что Анатолий схватил первую попавшуюся кассету: «9 1/2 недель», эротический фильм Лайна. В тот момент, когда Микки Рурк проводил кусочком льда по животу голой Ким Бессинджер, в кадре появлялся Горбачев: «Я хочу обратиться ко всем людям доброй воли!..»

Самое главное: Лисов уже знал, а Горбачев подтвердил: после того как друзья-заговорщики объявили ему о ГКЧП, он (на прощание) крепко пожал им руки и задумчиво произнес: «Кто знает, может, у вас и впрямь что-то получится…»

Горбачеву не спалось — дрожали нервы.

После Фороса Ельцин стал главным человеком в государстве, — это значит, что рано или поздно Ельцин выкинет его из Кремля.

Если рано, то когда?

Горбачев зажег лампу и вдруг почувствовал, что он хочет есть. В-вот ведь… — сейчас это проблема: нужно вызывать охрану, она свяжется с дежурной сестрой-хозяйкой, — короче, через полчаса, не раньше, он получит бутерброд. Можно, правда, поднять с постели Ирину, дочь, но Горбачев не мог вспомнить, была ли Ирина на даче. Днем она ездила в ЦКБ, навещала мать, оттуда звонила ему на работу: дела у Раисы Максимовны были… хуже не придумаешь.

Когда на дачу в Форос прилетели Лукьянов, Крючков, Язов и К°, Раиса Максимовна была совершенно спокойна, но когда передали, что явился Руцкой, у неё случился истерический приступ.

Те хоть и сволочи, но все же свои, понятные, а вот эти…

У Горбачева никогда не было друзей — никогда. Он не умел любить, но в тот год, когда родилась Ира, он вдруг понял, что без Раисы Максимовны он не может, он не будет жить. Но ч-черт возьми: Раиса Максимовна так пеклась о нем, что ему все чаще и чаще становилось неловко и стыдно. Раиса Максимовна проникала всюду, как раковая опухоль, от её внимания, от её заботы можно было сойти с ума… И все равно он был готов стерпеть все, что угодно, потому что после каждой ссоры с ней (ссоры случались довольно часто), ему становилось так одиноко, так неуютно, что он не мог работать — все валилось из рук.

Врачи молчали. Это было ужасно.

«Переворот невозможен, — рассуждал Горбачев, — и убить не убьют, Ельцин не убийца, Ельцин садист, ему б меня… мордой об лавку, с размаха, чтоб зубы повылетали, чтоб кровь была…»

После Фороса, утром 24-го, Горбачев позвонил Ельцину: «Борис Николаевич, тебе присвоено звание Героя Советского Союза…»

— Еще чего, — огрызнулся Ельцин. — Подпишете — и это будет ваш последний Указ…

Так и сказал. Сблизиться не получилось: обещая дружбу, Горбачев мог обмануть кого угодно, но не Ельцина.

А водка? Горбачев знал, что если Ельцин пьет, он пьет по-черному.

Пьяный Ельцин мог принять любое решение.

Горбачев отлично помнил этот документ: весной, в конце апреля, Александр Яковлев принес ему подробную, страниц на двадцать, выписку из «истории болезни» Ельцина. Цикл запоя — до шести недель. Жуткая абстиненция. Резко слабеет воля, и в этом состоянии он легко поддается на любые уговоры.

И Яковлев, главное, хорош; подождал, пока Горбачев прочтет, и спрашивает:

— Что с этим делать-то?

— В газеты отдай! — разозлился Горбачев. — Что… — что… Хочешь, отдай пациенту…

И действительно: Яковлев поехал в Белый дом и отдал папку Ельцину.

А что здесь сделаешь, в самом деле?

«Убить… не убьют, — значит, будут играть с Конституцией. Но это ж смешно, в самом деле… я ж все вижу… да? А если… не вижу? Тогда? Нет, вижу. Вижу! Я не позволю превратить себя в английскую королеву… черта лысого! И ведь провернут, сволочи, все тихо, по-воровски, и тут же — мордой об лавку…»

Горбачев всегда, не только в мыслях, молча, но даже во сне ругался матом.

— Ничего-ничего… выдержим, — вдруг громко, вслух, сказал он самому себе.

Горбачев позвонил дежурному и приказал вызвать на утро маршала Шапошникова. Потом подумал и добавил:

— Вадим Бакатин тоже пусть придет.

6

Маршал был трус. Приказ явиться в Кремль застал его в самый неподходящий момент, но Земфира Николаевна, супруга министра обороны, не обиделась, потому что это все пустяки, а Кремль — это Кремль, ничего не поделаешь.

Шапошников был душа-человек. Он всегда открыто, широко улыбался, но инстинкт самосохранения был у Шапошникова самым главным инстинктом — он боялся всех, особенно собственных генералов.

Утром 23 августа, в тот самый момент, когда Шапошников, главком ВВС, собрал Главный штаб, чтобы (на всякий случай) выйти из партии, ему позвонил генерал армии Моисеев, первый заместитель неизвестно какого министра обороны (Язов с ночи был в Лефортово), передал, что Шапошникова вызывает Горбачев, и, прикрывая трубку ладонью, спросил:

— Это правда, что ты с билетом расстался?

— Так точно… — дрогнул Шапошников.

— Ну-ну… А вот я бы не торопился, — бросил Моисеев и положил трубку.

В кабинете Горбачева были Ельцин, Бурбулис и два-три человека, которых Шапошников не знал.

— Доложите, что вы делали 19 — 22 августа, — сухо приказал Горбачев.

Шапошников заявил, что он сразу же возненавидел ГКЧП и был готов разбомбить к чертовой матери Кремль, если начнется штурм Белого дома.

Ответ понравился.

— Из партии вышли? — спросил Горбачев.

Шапошников смутился, но отступить было некуда:

— Принял… такое решение.

Горбачев посмотрел на Ельцина:

— Что будем делать, Борис Николаевич?

— Назначить министром обороны! — сказал Ельцин.

Главный военный летчик Советского Союза чуть не упал.

— Приступайте к своим обязанностям, — приказал Горбачев. — Вам присвоено воинское звание маршала авиации.

Выйдя из кабинета, Шапошников наткнулся на Моисеева. Лицо нового министра обороны было как взорвавшаяся плодоовощная база.

— Аг-га, — скрипнул Моисеев. — Говорил тебе, с партией не торопись!