Мифы Чернобыля

Докладчик (физик, 45 лет):

— Так же нельзя обвинять правительство Индонезии, что оно не может назвать точное число жертв цунами 2004 года. Многие деревни на побережье были уничтожены полностью, и никто не знает, сколько же там было жителей. Статистика в Индонезии с ее многочисленным и быстро растущим населением не позволяет уловить разницу между пятью или десятью тысячами погибших — оба значения меньше погрешности измерений.

Тоталитарные государства (СССР, США, Румыния, ряд латиноамериканских режимов) занижают количество жертв, что связано с существованием в таких странах механизмов персональной ответственности, в том числе и за проявления "непреодолимых сил природы". Кроме того, одной из задач должностных лиц в тоталитарных государствах является "борьба с паникой".

Напротив, государства, имеющие практику получения и перераспределения (читай, "распила") международной гуманитарной помощи, потери от катастроф преувеличивают.

Чернобыльская катастрофа уникальна в том отношении, что действуют одновременно три механизма: физическая невозможность получить точную статистику из-за специфического — вероятностного — характера лучевых поражений, инстинктивное стремление тоталитарных государств уменьшать масштабы случившегося и желание их псевдо-демократических преемников сохранять и увеличивать поток международной гуманитарной помощи.

Поэтому мы можем сказать лишь, что реальное число жертв колеблется между 41 человеком (заведомо нижняя граница) и 711 людьми (заведомо верхняя граница). "Да — да, нет — нет, остальное от лукавого".

Здесь должны были бы случиться истерические вопли отъявленных гуманитариев, гуманистов и обывателей в одном лице, но случайных гостей на этом семинаре не появилось, а у нас никто не склонен "тянуть на себя сомнительно белые одежды".

Итак, если отвлечься от темы "истерических воплей", Докладчик сказал буквально следующее: "Чернобыль представляет собой крупную, но не уникальную промышленную катастрофу. По числу жертв он вполне зауряден и значительно уступает, например, крушениям паромов. Экономический ущерб от Чернобыля очень велик, хотя и несоизмерим с мелиоративными экспериментами в советской Белоруссии или засолением почв в зонах низкоинтенсивного поливного земледелия по всему миру. Ущерб для природной среды определить очень трудно, но, по-видимому, он сопоставим с ущербом от серьезных нефтяных загрязнений.

В логике развития самой катастрофы, исследованной не хуже так называемой бессмертной партии между шахматистами Андерсеном и Кизерицким после появления компьютерного анализа, тоже нет ничего уникального.

Все крупные катастрофы очень похожи".

Так закончился этот доклад, в котором было найдено место Чернобыльской аварии в поле подобных событий.

Реплика (юрист, 28 лет):

— Собственно, к катастрофам как нельзя лучше подходит классическое определение кризиса, данное Л. Борнхаймом: "Ситуация, при которой совокупность обстоятельств, ранее вполне приемлемая, вдруг, с появлением какого-то нового фактора, становится совершенно неприемлемой". Катастрофы, как правило, системны и носят контекстный характер: они вписаны в событийное поле, то есть имеют не одну конкретную причину и одного виновника, а много причин и кучу виновников. Для того чтобы простая аварийная ситуация переросла в катастрофу, необходимо сложное, иногда прямо-таки вычурное стечение самых разнообразных обстоятельств. Катастрофа — это всегда десятки "если бы не…".

— Ну, это основа для альтернативки, — обрадовался разработчик игр.

— Некогда, — отрезал Главком, — только сценарный анализ.

В кулуарах эксперт-международник, которому исполнилось в год Чернобыля 6 лет, рассказывал байки из жизни деревни Малеевка Рязанской области… Говорил он увлекательно, двое журналистов записывали.

— Весной 1986 года, когда произошла авария на Чернобыльской АЭС, я был на даче, в деревне, расположенной где-то в Рязанской области на берегу реки Оки. Жизнь в этих местах подчинялась каким-то своим законам, имеющим крайне слабое отношение к тому, что происходило "вовне". Истово православные бабушки были уверены, что "Христос был наш, а евреи его загубили". Пуританские нравы не мешали обещать плохо себя ведущей животине всякую сложную камасутру, о которой не всякий из "городских" имеет представление, — начал он, как старый сказочник, загадочно улыбаясь.

Мой интеллигентный дедушка, инженер, специалист по системам наведения ракет "земля-воздух", — эффектно продолжал он, — был поражен до глубины души зрелищем бабушки, почти что божьего одуванчика, сосредоточенно крывшей матом кур. "Коровы — понятно, кошки тоже умные, они могут понять, восклицал он, — но куры? Они ж безмозглые?!"

— Менталитет, однако, — смеялись вокруг.

— Национальным спортом были алкоголизм и воровство, — продолжал между тем оратор. — Когда в 1985 году ввели сухой закон, рано утром, собираясь на рыбалку, я видел, как сосед дядя Петя, колхозный пастух, обливаясь слезами, закапывал в саду обмотанный промасленной паклей самогонный аппарат. Пили всё подряд, включая хрестоматийный денатурат, а водка была единственной твердой валютой. И иногда умирали перебрамши. Причем у меня такое впечатление, что если бы не пьянство, жертв было бы куда как больше. Сами посудите, если бы водитель, на своем МАЗе сбивший запорный кран подземного газового хранилища высокого давления, был трезв, разве удалось бы избежать взрыва? А так ничего не случилось. А воровство было вообще чистым развлечением, нормой жизни. Воровали провода, металл, яблоки и хозяйственный инвентарь. Сосед унес у нас из двора огромную вагонетку для воды и поставил себе во двор. Она весила под тонну, как он ее уволок — ума не приложу. При этом никто не удивился. И упрекать его было как-то неудобно. Все-таки старался, тащил… Все непосильным трудом добытое добро складывали в "кладовые", сложенные из брусков известняка. В кладовых было сыро, добро довольно быстро сгнивало, и приходилось искать новое. С гигиеной никто особо не заморачивался. Благо, адаптация к местному бактериальному фону занимала всего дней пять. Глядя, как "городские" бледными тенями ползают от дома к усадебному ватерклозету, деревенские бабки умильно говорили: "Это у них поветрие". После недели непрерывного "поветрия" организм как-то приспосабливался, и ему становилось все равно.

— Ну и как в этих райских условиях народ встретил новости о аварии? — спросил московский журналист, которого отпустили к нам в Питер в командировку.

— Ну, — ответил, эксперт, — всему свое время: в деревне, значится, было то ли два, то ли три телевизора, а основным источником новостей являлась продавщица в сельпо. Радиация в местном сознании представлялась чем-то средним между сухим законом и "поветрием": таким же бессмысленным и беспощадным, сатанинско-правительственной природы, но от чего можно было спастись некими ритуальными средствами. Народ ходил в церковь и в сельпо, искал вокруг проявления таинственной "радияции", естественно, находил. Разбросанные по округе детали оборудования газового хранилища были тут же объявлены радиоактивными. Сосед дядя Вася, возвращаясь вечером домой после потребления технических спиртосодержащих средств, видел загадочные свечения несомненно радиоактивной природы, и, учитывая обстоятельства, ему верили, потому что с чего бы ему в таком состоянии врать? Кто-то нашел в лесу радиоактивный гриб нестандартного размера, у кого-то радиоактивным образом начала болеть спина. Были и жертвы: радиация была объявлена причиной смерти соседского телка. Некоторые особо сознательные жители принимали меры по борьбе с новой напастью: начали мыть яблоки перед едой и перестали пить сырую воду из мутной Оки. А так жизнь продолжалась без изменений.