Эвтаназия? Эвтелия! Счастливая жизнь — благая смерть

Ну а древо жизни, к которому ни Ева, ни Адам даже не притронулись, по всей вероятности, символизирует вечность бытия. Стоит задуматься, отчего Адама и Еву (вместо обретения познания или помимо этого) не соблазнил плод с древа жизни. Должно быть, потому, что для человека, лишенного возможности обладать знаниями, вечная жизнь обернулась бы проклятием страшнее смерти. Даже представить себе невозможно мир, в котором в неизменной форме, такими, как их сотворил Господь, вечно с теми же физическими и умственными качествами живут бессмертные люди и животные.

Напрашивается вывод, что Ева предпочла плод с древа познания, то есть возможность развития, хотя из Божественного предостережения явствовало: цена ему — бренность бытия. Но можно ли по-прежнему считать послушание добродетелью, даже в наше время, в эпоху демагогических кумиров?

Райский запрет в конечном счете следует понимать как строгое родительское предупреждение. Родители беспокоятся за несмышленышей и ограждают их от опасностей запретами: не делай этого, не делай того, держись за руку, когда мы переходим улицу… При этом старшие надеются: дети подрастут и сами поймут, что все запреты и кара за непослушание — к их же пользе.

Составителям Библии Бог представлялся, должно быть, именно таким любящим и заботливым родителем. Однако вряд ли они предполагали, что два-три тысячелетия спустя люди, ссылаясь на это библейское предание, по-прежнему будут считать беспрекословное повиновение добродетелью. Ведь дети и в ту пору, наверное, не слишком уж отличались от нынешних: росли-подрастали, и наступала пора, когда они добивались самостоятельности. Однако мудрецы не могли не понимать, что и человечество в целом, пусть медленно, но тоже будет взрослеть, и потому вложили в миф об изгнании из рая глубокий смысл: в один прекрасный день род человеческий достигнет такой степени развития, когда окажется способным самостоятельно мыслить и принимать решения. Вместо того чтобы по-прежнему полагаться лишь на инстинкты — то есть заложенные в нас Создателем предписания, веления и запреты, — станет жить по своему разумению; так подрастающий ребенок, чтобы стать взрослым человеком, вынужден отстаивать свою самостоятельность, поступая вопреки воле давших ему жизнь родителей. В библейском эпизоде о грехопадении тонко подмечено, как человек начинает обдумывать свои намерения, обсуждать их с кем-то или же с самим собой. Ева поразмыслила, а затем, прислушавшись к своему внутреннему голосу — голосу любознательности, — предпочла плод с древа познания.

Откуда мы пришли и куда идем?

Но была ли Еве действительно дана возможность выбора? Или этот библейский миф всего лишь метафорический ответ на непостижимую, неразрешимую в те поры загадку, о которой уже шла речь, а именно: как жизнью и смертью может распоряжаться один и тот же Бог. Пророки единобожия оказались в трудном положении, поскольку теперь уже нельзя было приписывать добро и зло разным божествам — противоборствующим, стремящимся обхитрить, победить друг друга. Поэтому в иудеохристианской мифологии большое значение приобретает свобода воли человека. Он волен выбирать между добром и злом.

На первых же страницах Библии мы встречаем Бога, создающего все и вся — Вселенную, универсум — из своей сущности. Бога, сотворившего человека по своему образу и подобию, то есть совершенным и — предположительно — неподвластным смерти. Поэтому для объяснения бренности человеческого бытия был необходим миф о грехопадении и последовавшем наказании за греховность — изгнании из рая.

Поскольку вся западная цивилизация строится на этих библейских преданиях, необходимо проследить, каким образом они, глубоко впитавшись в нашу культуру, влияют на отношение людей к жизни и смерти. Сейчас, по истечении двух-трех тысячелетий со времени их возникновения, нам необходимо подобрать ключ к истолкованию этих непреходящих ценностей мифов и метафор, основанных на мудрости древних.

На извечные вопросы «откуда мы пришли?» и «куда идем?» у каждой культуры есть свои аллегорические ответы в виде мифов. В иудеохристианской культуре это миф, а точнее мифы о сотворении мира, известные нам из первой книги Моисея, закрепленной на письме всего лишь две с половиной — три тысячи лет назад. До возникновения письменности в устной традиции этот миф существовал в разных вариантах, возможно, даже противоречивых. Таковы два варианта легенды о сотворении мира, вошедшие в свод Ветхого Завета.

Первый тридцать один стих Моисеевой Книги Бытия подробно описывает постепенное формирование мира — формирование по воле Божией, — начиная с возникновения неба и земли (то есть Вселенной) и вплоть до появления на земле человека. В первом варианте подчеркивается, что процесс сотворения происходит во времени: «И был вечер, и было утро: день один» — такими словами завершается пятый стих. И в дальнейшем временная протяженность сотворения мира подчеркивается пятикратным повторением выражения «и был вечер, и было утро» — со второго по шестой «день». Затем — согласно третьему стиху второй главы той же книги: «…благословил Бог седьмой день, и освятил его; ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал». Стоит упомянуть, что составители Писания в этом случае воздержались от повтора «и был вечер, и было утро». Если не считать это ненамеренным, случайным упущением, тогда напрашивается вывод о том, что, по мнению библейских мудрецов, протяженность седьмого дня отличается от длительности первых шести. Можно предположить, что день седьмой — день, когда Господь Бог решил почить от трудов своих, — начаться-то начался, однако не был завершен.

Но если наше предположение верно, то и фигурирующие в описании шесть дней тоже следует толковать как отдельные и весьма продолжительные эпохи; именно так их описывает и Блаженный Августин в своей «Исповеди». Иными словами, согласно мифу о сотворении, Вселенная, живой мир — и в том числе человек — возникли в течение непостижимо долгого и в ту пору не поддающегося исчислению времени. Достаточно лишь под словом «день» подразумевать эпоху, и в этой аллегории о сотворении мира тотчас узнаются наши нынешние представления о возникновении Вселенной и живого мира.

Полным противоречием этой истории сотворения мира является другая, изложенная во второй главе первой книги Моисеевой. Здесь и речи нет о возникновении Вселенной, неба и земли; возможно, предполагается, что все происходит так, как описано в первой версии, но о создании живого мира повествуется совершенно иначе. Господь Бог вначале сотворил мужчину «из праха земного», а затем «произрастил Господь Бог на земле всякое дерево» и «образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных» и, наконец, «создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку» (Быт. 2:7 — 22). Здесь нет и намека на хронологию, состоящую из периодов, напротив: то, что весь животный мир был создан Господом между сотворением мужчины и женщины, свидетельствует о том, что время не играло столь уж важной роли и создание мужчины и женщины не могла разделять целая эпоха, подобная остальным «дням» творения.

Однако эти две версии сотворения мира диаметрально противоположны друг другу не только с точки зрения внутреннего времени. Гораздо больше бросается в глаза различие в способе творения. В первом эпизоде во всех случаях осуществляется воля Божия: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». А на шестой день, когда волею Его был создан тварный мир, «сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему (и) по подобию Нашему… И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1:3 — 27). Стало быть, речь идет не только о том, что воля Божия свершается на протяжении времени, но и — в отличие от второй версии — в том, что мужчину и женщину Бог создал в результате одного и того же акта. Заслуживает упоминания также то обстоятельство, что, говоря о двух разнополых человеках, созданных Им по своему образу и подобию, Господь как бы делает намек на собственную двойственность, которая превыше половых различий. Это противоречит нашим религиям, рисующим перед нами трансцендентное в мужском облике, а некоторые религии и поныне из своей иерархии исключают женщин.