Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты

Я прошу купить попугая. Идет деловое обсуждение “Неразлучников” ему купить?” — обращается отец к маме. Я тотчас же догадываюсь, что это дешевые попугаи, и прошу красного с зеленым. Разговор взрослых касается биологии попугаев вообще, и я узнаю, что “неразлучники” умирают по-всякому поводу, и если умрет один — второй умирает от тоски. “Неразлучников” я не желаю. “Красных попугаев” нету в зоомагазине на Караванной улице (я сам ходил). Разговор о попугаях шел почти шутливый...

В спальне моих родителей стояли две огромные кровати — рядом, посреди комнаты. Но отец, бывая дома, всегда спал в своем кабинете, спал совершенно голый, всегда на спине и руки поверх одеяла. Так приучили в Морском корпусе. Грудь и руки были густо волосатые, а татуировок не было.

Отец, как все моряки, выпивал; крепко мог выпить! Я перехватываю разговор об отце: “Вчера четвертную (3,5 литра) один выпил и пошел в ванную. Да что-то долго не выходит... Стучу — молчит, а слышно — сопит и булькает. Я сходила за дворником, сломали дверь, а он спит и лицо в воде.. Еще немного, и захлебнулся бы. Я воду выпустила, ему стало холодно, встал и пошел спать”.

Однажды я ворвался в отцов кабинет, а там — компания. Отец поставил на стойку дивана маленький стаканчик — от меня спрятал; я заметил и ловко схватил его. Отец с улыбкой — “Тише, тише!”—отобрал у меня стаканчик и поддал дружескую шлепку. Я выскочил очень довольный своей выходкой: отец смеялся, шлепка была ласковая и вся компания смеялась одобрительно.

...И опять перехватываю отрывок разговора: “...Слышу, в кабинете стреляют. Вбежала, а он с товарищем выпили и стреляют друг в дружку! Надумали: не сами себе пулю в лоб пустить, а застрелить друг друга!”

Я знаю только, что оба остались живы и как будто целы... Стрелять, а не стреляться, потому что оба — фанатически религиозные. А самоубийство — грех! Самоубийца, согласно, догмата веры — “черту — баран”. То есть черти жарят самоубийц и едят как баранину...»

Прерву дневник Ивана Ивановича. Он не датирует этот эпизод со взаимным стрелянием. Но мысль о самоубийстве могла возникнуть у Ризнича и его сослуживца разве что в конце 1917 года, когда весь привычный уклад жизни покатился в тартарары, когда поруганы были и честь, и флаг, и долг...

«...Я спросил отца: “Ты где учился?” Он ответил: “Я окончил водолазную школу.”

На кителе отца был только один крестик — белый и гладкий. Отца наградили в Англии за что-то. Русских наград я у него не видел, и он сердился, когда я о них спрашивал. Погоны у него были не “желтые” (т.е. золотистые. — Н.Ч.), а “белые” (серебристые. — Н.Ч.). Что на них было, я не знаю, но мама сказала мне: “папа старший лейтенант”. То есть был им в канун войны?

Однажды папа вошел в детскую комнату с офицером еще крупнее его. Папа торжественно (сморщив нос, как обычно) спросил меня: “Так кем ты будешь?” “Моряком”, — ответил я. “Ты это твердо решил?” (Мне было пять лет.) “Да! Твердо!” “Подумай еще!” “Я уже подумал давно.”

Отец обернулся к своему спутнику, одетому в такую же форму, однако, словно бы старше званием; “Значит, решено! В Морской корпус”.

Оба вышли. И быть бы мне моряком...

Подражал ли отцу? Не знаю. Я много рисовал, и меня показывали гостям Художник! —говорили гости. “Это и есть тот художник?!” Они все произносили слово “художник” таким тоном, как если бы говорили: “А, это тот, с хвостом обезьяны?” “Ты — обезьяна?”

Я понял; надо мной смеются, и художником быть стыдно. И я полагал, что художника можно высмеивать и обижать, а вот моряка — никто не посмеет! Я еще не знал, КАК обижали моего отца! Ведь его доводили до попытки самоубийства... Однако только ли моего отца?

Не хочу быть художником!

Отец был нетребователен к пище. О нем, я слышал, говорили в доме: “Пришел вчера — ничего нету. Отрезал хлеба, сала, запил холодным чаем и ушел”.

Однажды я видел, как отец ел наспех: ему подали в маленькой сковородке кружок черной колбасы. Она шипела. Отец резал колбасу прямо на сковороде. Он ел не так, как меня учили, — сидеть прямо и подносить ко рту кусок на вилке. Он мотал головой — к вилке! Я подумал, как жаль, что никто не учил его есть правильно и красиво — как все. (А я до сих пор стараюсь есть, сидя прямо и поднося ко рту, не нагибая головы.)

Отец завтракает. Перед ним огромный кусок сала — прислали в посылке. Я уже ел, но мне требуется самоутверждение и я подсаживаюсь к столу. “Папа, можно и мне сала?” Я не требую, а спрашиваю. В этом случае отказ будет менее обидным. Отец весело режет мне и хлеб, и сало, и я ем через силу, назло бабам, которые шастают мимо меня, а вмешаться не смеют.

“Ты уже сыт?” — спрашивает папа. Я киваю — “Да”, и сползаю со стула. Говорить я не могу — я переел и меня тошнит... Но я ел вместе с папой!

А отец после сала достал толстую почти белую колбасу. Я видел, как мама доставала ее из посылки. “Ливерная”, — сказал кто-то. “Ливер, это где-то около легкого?” — нерешительно спросила мама. Но никто не знал, где помещается ливер , а папа в этот момент отсутствовал.

Мамы больше нету... Ее в цинковом гробу увезли в Толпино, к бабушке с дедушкой (на ее родину, что ли?). Там ее и похоронили у стены деревенской церкви, внутри церковной ограды. Кладбище примыкало к самой церкви.

Мир ее праху! Теперь я без защиты...

Мы с папой в гостях. Меня развлекает крупная рыжая женщина. Она почти не говорит по-русски, но я достаточно говорю по-французски. Это — Мария Адриановна, моя будущая мачеха “Пошли к маэстро!” — весело провозглашает она, и мы у маэстро —у большого толстого лохматого дядьки с темным лицом. Я называю Марию Адриановну “мадам Мак-Мишь”; она смеется, говорит, что ее собственные дети тоже так называли ее. Откуда это “Мак-Мишь”? Не помню. “Тетушка Пико”, это я помню, была такая книжка. Папа тоже смеется.

Свершилась февральская революция. Всюду — “да здравствует свобода!”. Мы едем к дедушке в Толпино. От станции Корнево едем в коляске и выставляем наружу красные флаги — “да здравствует свобода!”.

...Со станции Корнево в той же коляске, запряженной парой темных лошадей, я еду с отцом. Отец говорит кучеру: “А ну-ка, пошевели их! Нельзя ли еще побыстрее?!”. Но лошади сбиваются на галоп и отец с досадой говорит: “Не надо, раз они у тебя скачут”.

Вообще, отец любил быструю езду. В Петрограде ему всегда подавал один и тот же извозчик; лошадь темно-серая в яблоках, но я не помню быстрой езды, хотя, бывало, ездил с ним.

В Ревеле. Моросит дождь. Мы вдвоем с отцом. Он нанимает извозчика. Лошадь белая и очень худая, все кости наружу. Однако эта лошадь мчала нас на редкость быстро! Я очень удивился, что такая с виду замореная может так быстро бегать. “Папа, заплати ему подороже!”

В Толпино дедушка и бабушка не хотят отдавать нас родителям — тем более, что оба папы — вдовцы. Но приехал дядя Миша и увез своих девочек... Приехал мой папа и уехал один.

Кругом шепчут: “Вот Михаил Владимирович, хоть обманом да увез, а Иван Иванович не сумел — характера не хватило”.

Отец уехал в Бессарабию (на Дунайскую флотилию в Рени. — Н.Ч.).

Но вот мы все-таки в Петрограде!

Я слышу, что “денег нету”, что отец затеял какой-то бизнес с японцами... У него “контора”. О нем говорят, что он “председатель Всероссийского союза водолазов”... Бизнес — лопнул. Отца обокрали! Говорили — “это Соколов”. Я видел этого Соколова — никакого впечатления. Но в доме и с дровами скверно, и с пищей...

Отец появился с матросами. Матросы живут у нас. У одного из них огромный черно-пегий сенбернар... Бабушка провожает отца в Архангельск. Скоро и мы уезжаем в Карелию... Отца я больше не увижу.

Последнее время он хмурый и озабоченный. Он похудел. Он не улыбается. Я видел у него на столе револьвер “бульдог”, японский кинжал для “харакири”.