Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты

Я имел неосторожность — а впрочем, это был мой долг! — познакомить со всеми найденными версиями сына моего героя — художника Ивана Ивановича Ризнича. Они привели его — особенно «шанхайская история» — в состояние, близкое к ярости. Я получил довольно резкое и в то же время наводящее на правильный ход поисков письмо:

«Мне было бы приятно, если бы дорогая мне память не осквернялась недостойными вымыслами... Сам я всегда уклонялся от участия в “раскопках” его могилы. Не изменю себе и сейчас. Это есть оскорбление могилы, которая находится на дне Белого моря. Буя никто, конечно же, не ставил и точку не внесли в протокол.

Если уж на то пошло — ищите в Архангельске тех лет, после изгнания интервентов-англичан. Это последний мой наводящий совет. Но лучше всего — оставьте в покое прах этого человека и дорогую мне память о нем... Последняя “версия” — уже не версия.

Поставим же точку и оставим формулировку — “погиб в море”, что имеет место в действительности».

А дальше — как в старых радиоспектаклях, когда после удара в медный гонг ведущий возглашает: «Прошло десять лет!» Прошло пятнадцать лет, и уже появился новый Иван Иванович Ризнич — сын правнука командира «Святого Георгия», а чуть позже правнучка Ольга Ризнич родила Валю, праправнучку отважного подводника. В 1998 старого художника не стало. Его сын, геолог Иван Ризнич, разбирая бумаги отца, нашел дневник, а в нем главу о самых ранних воспоминаниях детства. Вот она. Из дневника народного художника России Ивана Ивановича Ризнича:

«Отца я любил превыше всего. И его авторитет в моих глазах был “выше возможного”. Все вышестоящее было на грани абстрактного, а авторитет отца был безоговорочно признаваем всем моим миром (“мирком”).

Память отца мне “дороже” памяти матери.

Его редкие приезды домой всегда были для меня праздником, так как все становилось “можно”. И так много открывалось всех этих можно , что потребность в нарушениях вообще отпадала! Протесты не возникали, конфликты не возникали... — ЖИЗНЬ!

Дедушка с бабушкой вспоминают, им вторит дядя Сережа: “Он (отец мой) был (в детстве. — Н.Ч.) толстый карапуз и страшно неловкий. Побежит и обязательно упадет, и никогда не плачет... Он всегда бегал за Лилией, он делал все, как ей хочется...”

Мои родители еще детьми играли вместе. И отец уже тогда (по-детски!) любил свою подружку. Я знаю, как это бывает!

Итак, приезд отца — праздник! Ибо тогда бабы теряют право на меня. Правда, папе нравится то, чему меня уже обучали, хотя этот процесс обучения бывал мне очень неприятен.

Однажды отец приехал в Толпино. Утром — ритуал “здравствуй, бабушка” в большом доме (перед завтраком). Мы здороваемся по-французски. Отец очень доволен, он словно бы приятно удивлен: “А! Здесь по-французски здороваются!”

Отец привозит не только собак. В этот раз он привез большие ящики морских галет. Они безвкусные, их не разгрызть, но все-равно это интересно. Он привез в больших металлических “ящиках” (надо полагать, в “жестянках” — Н.Ч.) варенье из апельсинов с корками. Корки горькие, но все же это “экзотика”, и я ем. Кто-то спрашивает отца: “А как вас кормят там?” (Я понимаю — на английском судне.)

Отец рассказывает: “Нет, масла не было; маргарин, но очень хороший...”

Что такое “маргарин”, я не знаю, но у меня это связывается со звучанием слова “вазелин”, и я сомневаюсь, можно ли его есть, даже если он очень хороший.

Отец постоянно привозит нам тельняшки и “матросские костюмчики”. Нам говорят — “английские”, “итальянские”, “французские”. Но я отказываюсь носить французские береты с помпонами. “Это бабские шапочки!” Вообще, я не люблю эти костюмчики. При всей своей исключительности я вижу, что никого, кроме нас, так не костюмируют. Все дети, каких я вижу на улице, одеты иначе, и они смотрят на нас, как на что-то “ненастоящее”. И я прихожу к мысли, что я — “ненастоящее”. А я хочу быть такими же, как те, “настоящие” дети, и жить настоящей жизнью! А мне не дают.

В этот раз отце привез мне штаны английского матроса! Я надел их рано-рано утром, и, стесняясь своего нового вида, бегаю вокруг палисада перед домом. Меня замечают и начинают подчеркивать, что заметили мой необычный вид. Я краснею от стыда и убегаю во флигель, но там тоже “замечают” все. И я снимаю штаны!

После отцовского “все можно” я, как правило, серьезно болел и однажды даже был при смерти. Отец разрешил мне выкупаться в том пруду с карасями... Этого мне никогда не разрешали. Отец считал меня очень сильным. Эту иллюзию он сберег до конца...

Мария Адриановна (мачеха-француженка. — Н.Ч.) передавала его слова по моему адресу — “он (я-то!) такой сильный!” Но он и требовал от меня как от сильного человека.

...Дома я ем за общим столом не настоящей вилкой, а маленькой — “устричной” вилочкой. Отец говорит маме, и в голосе его злость и досада: “Заставь ты его есть вилкой!” Мать отвечает жалкой улыбкой и молчит, и я, кривляясь, верещу: “Нет! Вилочкой!” Отец отворачивается. Ему досадно, противно...

Отец учит меня плавать где-то у моря. Взяв на руки, укладывает в нужную позицию, объясняет, что и как делать. Но я не хочу учиться плавать! Я хочу играть с волнами. Папа покушается на мое “право”, и я скандалю, вырываюсь, ору самым противным голосом, какой могу из себя выдавить. Отец рассержен. Он не награждает меня шлепками; он говорит что-то такое, что до меня не доходит никак. Но я знаю — Я ПОБЕДИЛ! (Криком и сопротивлением!) Я отстоял свое право на свободное времяпровождение в воде. И вообще: зачем плавать? Я хочу купаться! Да, я и боюсь плавать... А отец был прекрасным пловцом (это все говорили). И он обожал плаванье.

Отец был охотником. Но я только один раз видел, как он шел на охоту с дядей Мишей в Толпино. Они были в обтягивающих “штанишках”, какие-то очень широкие вверху и тоненькие внизу, ножки, будто чужие. И какие-то “туфли” (поршни, вероятно). У них на ремнях висели какие-то штуки, вроде свиных окороков, и я знал, что это ружья, но не интересовался, почему они такие.

Я не видел их возвращения, но поскольку за обедом не было дичи — они вернулись “пустые”. Они не взяли с собой собаки, хотя во дворе бродил очень старый пойнтер Джек (желто-пегий кобель). Джек был слишком старый, а может быть, он и не был рабочей собакой. Не знаю.

Из своих систематических и долгих отлучек (на Север. — Н.Ч.) отец привозил шкуры бурых и белых медведей, и пол в гостиной был устлан коврами из шкур с мертвыми головами и зубастыми ртами. Однажды он привез шкуру полярного волка — “белого” волка. Этот волк не был белым добела, как бывают белыми американские волки, он был очень-очень бледно-серый, а по хребту пучки серых (черных?) волос. У него были отрубленные лапы, и папа говорил, что они отрубили ему когти себе на украшения. Потом как-то он привез шкуру лисицы. Она была мокрая, и ее неприятно была держать в руках.

Отец громко рассказывал, как неприятно было иметь дело с местным населением, продающим эти шкуры. Они отчаянно торгуются, и, когда уже, кажется, что сторговались, когда покупатель уже отсчитал деньги, продавец униженно, но твердо говорит: “Копеечку-то прибавьте!” Это продолжается бесконечно. Наконец покупатель яростно посылает продавца к черту и уходит. Тогда сам продавец идет за покупателем и покорно сбавляет цену, но стоит покупателю отсчитать требуемую сумму, раздается остосатаневшее “Копеечку-то прибавьте!” Отец при этом и смеялся, и чертыхался...

Отец очень любил все живое. Именно ему я обязан всем, что привело меня на “олимп анимализма”. Если он со мной гулял, то подстрекал мое любопытство, все время о чем-то рассказывая, и ни один вопрос не ставил его в тупик. Больше всего нам встречалось нор кротов, в которые прятались от дневной жары зеленые южные жабы. Часто встречались мертвые птицы, особенно грачи. Грачей было много по всему высокоствольному парку, окружавшему большой фруктовый сад. Я любил искать птичьи гнезда. Ловко находил их, иногда брал себе одно яичко. Но я очень огорчался тем, что стоило мне найти гнездо, как в следующее же мое посещение оно оказывалось пустым.