Михайлов или Михась? (СИ)

Перед тем как отвезти в Шан-Долон, меня допросили в полиции. И первый вопрос, который мне задали, был о Сергее Михайлове. Меня спросили, знаю ли я его. «Что вы подразумеваете под этим вопросом? – переспросила я. – Знаю лично, знаю хорошо или знаю в лицо? У нас вся страна его сейчас знает. Дня не проходит, чтобы его не показывали по телевизору или не публиковали его фотографий в газетах и журналах. Так что я тоже знаю Сергея Михайлова в лицо…»

Следователь меня оборвал: «Вы должны говорить правду. Вы наверняка хорошо знакомы, судя по почерку, вы занимаетесь одним делом и работаете вместе».

Этот допрос продолжался двенадцать часов. Под конец они стали убеждать меня в том, что если я расскажу им всю правду о Михайлове и о русской преступности, то они постараются добиться для меня снисхождения. О том же говорил мне и следователь Венгер, когда допрашивал меня в тюрьме. Я ждала, что мне устроят очную ставку с Михайловым, но этого не происходило. Впрочем, наша первая да и несколько последующих встреч в тюрьме Шан– Долон наводят меня на размышление о том, что эти встречи были не случайны. Мне иногда кажется, что их подстроили для того, чтобы не на официальной очной ставке, а как бы при случайной встрече проверить нашу реакцию.

Дело в том, что в Шан-Долоне содержатся и женщины и мужчины, но женские и мужские камеры находятся в разных, далеких друг от друга и никак не сообщающихся коридорах. Надзиратели тюрьмы, таковы правила, строго следят, чтобы мужчины и женщины никогда между собой не встречались. Мужчины всегда выводились на прогулку на футбольное поле, а для прогулок женщин была предназначена зеленая, поросшая травой лужайка совсем в другом конце тюремного двора. Да и гуляли мы в разное время.

Моя первая встреча с Сергеем произошла через несколько дней тюремного заключения. Моими адвокатами стали Ральф Изенеггер и Яна Смутни, чешка по происхождению. Собственно, Изенеггер почти не занимался моим делом, в основном все свои проблемы я обсуждала с Яной. И вот однажды после встречи с ней мы вышли в коридор, и я увидела рядом с Ральфом высокого широкоплечего мужчину. Я уже знала, что женщин и мужчин-заключенных ограждают от встреч. К тому же стоявший рядом с адвокатом мужчина был в прекрасном, элегантном костюме, я даже решила, что это начальник тюрьмы. Тут меня подозвал Изенеггер и сказал: «Юля, познакомься, это господин Сергей Михайлов». Мне показалось, что Сергей даже несколько растерялся, во всяком случае, наступила долгая пауза. А может, он просто был поражен, услышав русскую речь. Не знаю, мы как-то никогда с ним не выясняли, что он чувствовал в тот момент. Но потом мы разговорились, и, что самое удивительное, стоявшие поодаль гардианы спокойно наблюдали за нашей встречей и не мешали разговору. Только через несколько минут один из них выразительно постучал ногтем по циферблату часов, и нас развели по своим коридорам. Потом было еще несколько таких же «случайных» встреч. Я, допустим, шла на встречу с адвокатом, священником или психологом, а старший над-зиратель, который указывал, какому заключенному в какую комнату пройти, меня предупреждал: «Зайдите сначала в комнату № 10». Это вообще был очень странный человек, никак не вязавшийся в моем воображении с ролью тюремщика. Его звали Марсель, и при моем появлении он неизменно вставал, приветствовал меня обязательным

«Бон жур, мадам Джулия» и целовал мне – заключенной (!) – руку. Потом я заходила в комнату, где уже сидел Сергей. Дверь комнаты всегда оставалась открытой, но несколько минут мы могли беспрепятственно поговорить. Эти встречи для меня были даже важнее бесед с адвокатом. Сергей умел не просто успокоить, он вселял какуюто необыкновенную уверенность.

А однажды Сергей устроил такое, от чего ахнула вся тюрьма. Обитатели Шан-Долона вообще очень любят интересоваться биографией каждого вновь появившегося заключенного, узнают, кто он по знаку зодиака, когда у него день рождения, какая семья, ну и все такое прочее. Потом по внутренней «почте» это расходится по всей тюрьме. Так что Сергей тоже знал, когда у меня день рождения. 23 июля я проснулась в скверном настроении. А чего хорошего меня здесь могло ждать в день рождения? Дома были бы гости, много шуток, веселое застолье. А тут… И вдруг в камеру входит надзирательница и говорит: «Джулия, тебе передача». И вкатывает тележку, на которую были водружены две огромные корзины и букет роскошных роз. А в корзинах! И фрукты, и шоколад, и деликатесы. Там столько всего было, что я могла всю тюрьму накормить до отвала. В этой передаче был даже добрый шмат сала. Видно, Сергей Анатольевич решил, что я по нему страшно соскучилась. Потом подарки поступали весь день. Их приносили из разных камер – мужских и женских: цветы, конфеты, шоколад. Потом надзирательницы мне сказали, что такого дня рождения тюрьма Шан-Долон никогда не видела. Было даже шампанское, что запрещено категорически. Шампанское принес священник Алан Рене Арбе, который навещал нас в тюрьме регулярно. На бутылках значилось, что это безалкогольное фруктовое шампанское, но по мозгам нам, отвыкшим от вина, дало будь здоров. Кстати, еще одну бутылку шампанского принес заместитель начальника тюрьмы. Дело в том, что я неплохо рисую и нарисовала ему акриловыми красками на холсте родовой герб его семьи. Вообще это был день сплошных исключений. Для того чтобы нарезать продукты, мне выдали остро наточенные ножи, потом разрешили вынести в коридор музыку, что вообще-то раз-решалось только по субботам и воскресеньям. А начальница женского отделения даже танцевала со мной. В общем, мы веселились от души. В этот день в Женеве был какой-то праздник, и вечером был салют. Конечно, к моему дню рождения это не имело никакого отношения, но заключенные, охочие до всяких выдумок и легенд, тут же распространили по тюрьме слушок, что и этот фейерверк тоже устроили в мою честь. Правда, тюрьма остается тюрьмой, и на следующей день в моей камере устроили шмон по всем правилам, перевернули все вверх дном, боялись, что кто-то из моих сокамерниц стащил нож.

Вообще отношения между обитателями Шан-Долон были очень интересными и своеобразными. Многие из нас работали в мастерской, занимались какими-то поделками. Я, например, рисовала. Таких кистей и красок, как в этой тюрьме, я никогда в жизни не видела. Считалось, что я делаю свои рисунки на продажу, но за стены Шан-Долона они даже не выходили – их раскупали надзиратели, а деньги перечисляли на мой тюремный счет, так что в магазине я могла купить какие-то предметы личной гигиены, дозволенную парфюмерию, сигареты, продукты. Заключенные очень любили дарить друг другу свои поделки, так что из мужского отделения в женское и наоборот все время пересылались очень трогательные подарки. Романы здесь вспыхивали мгновенно, история Шан-Долона даже знает несколько свадеб между заключенными. Свадьбы, вернее, обряд бракосочетания, законом не запрещены, но поскольку Шан– Долон – тюрьма следственная, то никаких свиданий и интимной жизни заключенных, вступивших в брак, не позволялось. Вот после вынесения приговора и перевода в обычную тюрьму такие встречи были предусмотрены. Кстати, недавно я получила на свой домашний адрес письмо, в котором лежала открытка-приглашение на церемонию бракосочетания в Шан-Долон. Как я уже рассказывала, мужчины и женщины в тюрьме гуляли отдельно и в разное время. Когда мы выходили на прогулку, то все мужское население устраивалось у окон своих камер. Женщин прогуливали с часу до двух часов дня. Летом жарища невероятная, солнце так и палит. Официально разрешалось загорать только в купальниках. Но откуда у зэчек могли быть купальники? Наиболее смелые сбрасывали с себя одежду и загорали в нижнем белье. Что творилось в эти моменты с мужиками, передать не могу. Вот так и начинались тюремные романы. Приглянувшейся даме кавалер считал своим долгом тотчас отправить письмо. Система тюремной почты была отработана до мельчайших деталей, и называлась эта почта на тюремном жаргоне

«е-е». Для начала нужно было сплести тонкую, но прочную веревку длиной метров двенадцать—пятнадцать. Для этого использовалось все, что можно было вынести из мастерской, женские колготки, припрятанные от надзирателей, старые простыни. Один конец веревки оставался в руках, к другому привязывался целлофановый пакет. В пакет укладывалось письмо, а в качестве груза апельсин или яблоко. Вот этот привязанный к веревке пакет метался на другой этаж, где уже в назначенное время дежурил человек с высунутой из окна шваброй. Нужно было умудриться метнуть это «лассо» так, чтобы пакет обмотался вокруг швабры или по крайней мере зацепился за нее. Конечно, отправка почты от мужчин к женщинам происходила более ловко. Женщины то и дело роняли из рук конец веревки, и тогда письмо забирали надзиратели. Они знали о нашей переписке, но не письма их беспокоили, а передача наркотиков. Вот за этим следили действительно строго, а на передачу писем смотрели сквозь пальцы. Об этом я знаю потому, что в моей камере то и дело появлялись заключенные-наркоманки.