Суд Линча (Очерк истории терроризма и нетерпимости в США)

Колонизация была именно торжеством самодеятельности массы, ее самоустройства и самоуправления. Американский историк Р. Биллингтон в книге "Западная экспансия" приводит замечание изумленного наблюдателя американской жизни — европейца, относящееся к первой половине XIX столетия:

"Создание различных органов управления и строительство новых населенных пунктов — естественное занятие мигрирующих янки. Здесь ими руководит такой же инстинкт, какому повинуется вылупившийся из яйца утенок, когда он направляется к воде. Соберите сотню американцев в любом месте за пределами людской жизни. Они немедленно заложат город, составят конституцию штата и направят в конгресс петицию о вступлении в союз. К тому времени двадцать пять из них будут избраны кандидатами в члены сената".

Но, пожалуй, наибольший интерес представляют замечания об этой стороне американского характера, сделанные Алексисом де Токвилем. В работе "О демократии в Америке", которая принадлежит его перу, можно найти массу тонких наблюдений над общественной жизнью американцев, живо передающих дух той поры.

"Чего нельзя понять, не видевши лично, — пишет де Токвиль, для которого конституционная монархия была венцом его философской системы, — это политической деятельности, царствующей в Соединенных Штатах.

Вмешиваться в управление обществом и говорить об этом составляет самое важное дело и, так сказать, единственное удовольствие, известное американцу. Это заметно даже в самых мелких привычках его жизни, даже женщины часто являются на публичные собрания и, слушая политические речи, отдыхают от домашних работ…

Не заговаривайте с американцем о Европе: обыкновенно он выскажет при этом большое самомнение и довольно глупое тщеславие, довольствуясь общими и неопределенными понятиями, которые во всех странах оказывают такую большую помощь невеждам. Но спросите его о собственной его стране, и вы увидите, как тотчас рассеется туман, застилавший его разум: его речь сделается ясна, отчетлива и точна, так же как и его мысль. Он объяснит вам, какие он имеет права и какие средства, чтобы ими пользоваться; он знает, какими обычаями руководствуется политический мир; вы замечаете, что ему известны правила администрации и что он вполне усвоил механику законов".

В этих картинах, несомненно списанных де Токвилем с натуры, явно чувствуется энергичное биение пульса мелкобуржуазной стихии. Фермер, распахивающий свой участок, городской ремесленник и торговец, мелкий и средний буржуа выступают здесь как активные субъекты общественной жизни, которые, приспособив огромный континент к своим потребностям, сделали то же самое и с политикой.

Мелкая и средняя земельная собственность, писали К. Маркс и Ф. Энгельс в 1882 году, составляет основу всего политического строя Соединенных Штатов.

Мелкое фермерское хозяйство долгое время было здесь господствовавшей экономической ячейкой; связанная с ним разного рода деятельность отличалась простотой, его экономический горизонт был не шире фермерской ладони. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, считая эту ячейку средоточием всей общественной жизни, фермер требовал от политики такой же ясности и простоты и рассматривал ее как дело, вполне доступное каждому, обладающему здравым человеческим смыслом. Когда эта ясность и простота отсутствовали и в политику вкрадывалось двусмысленное политиканство, мелкий буржуа безошибочным классовым чутьем угадывал в нем тайный происк крупного дельца. Если афера имела местные масштабы, народное самочинство обрушивалось на продажную власть с быстротою молнии.

Следует подчеркнуть, однако, что традиция народного самочинства в Америке отнюдь не совпадала с народовластием в масштабе всей нации. Любой из мелкобуржуазных демократов, возносившийся на президентский олимп волей большинства народа, как бы впервые получал возможность обозреть национальные горизонты с высоты своего положения. И тогда он не мог не сделать для себя двух обескураживающих открытий.

Первое — что общегосударственный интерес требует покровительственной политики по отношению к крупной (плантаторской, торговой или промышленной) буржуазии, на борьбу с которой звала его мелкобуржуазная совесть (в этом, заметим мимоходом, причина мучительной раздвоенности многих, особенно ранних, президентов как человеческих личностей). И второе — что, как он ни отстаивай интересы простых американцев, власть денег всегда будет смеяться гомерическим хохотом над его чудачествами, так что все его политические начинания будут походить на сражение с ветряными мельницами.

Правда, демократический инстинкт американского народа доставлял немало хлопот капиталистам, но они сумели, и, к сожалению, довольно легко, приспособиться. В странах, духовная жизнь которых почти исчерпывается народными предрассудками и поверхностной культурой, демагогия цветет пышным цветом. Она как раз и являлась всегда формой приспособления крупного капитала к демократизму американцев, породив целые полчища прожженных политиканов, назубок выучивших роль "нашего парня", "простого стопроцентного американца" и совершивших все человечески возможное в области "демократической" фразеологии.

"Если вы имеете какие-либо достоинства, — говорит политический демагог Лаведаль политическому новичку Рандольфу в комедии новоорлеанца Гайарре "Курс политики", — то вы должны иметь и недостатки, которые бы служили им противовесом. Дайте повод народу сказать о вас: какая светлая голова! и какое несчастье, что он негодяй! — и вы можете быть уверены, что этот народ изберет вас единогласно; если же вы исключительный по вашим достоинствам кандидат, он вас забаллотирует всенепременно.

Подавайте руку каждому встречному на улице, и чем он грязнее, чем оборваннее, тем лучший эффект это произведет; одевайтесь небрежно, притворяйтесь человеком грубым, произносите как можно громче разные бранные слова и поговорки, хлопайте дружелюбно по плечу всех и каждого, напивайтесь до опьянения раз в неделю в каком-нибудь популярном кабаке, сделайтесь членом одной из тех ассоциаций, которые каждый день возникают в Новом Орлеане, ораторствуйте против тиранов, аристократов и богачей, не забывайте соболезновать постоянно о бедном угнетенном народе, о его правах — и вы имеете шанс быть избранным с триумфом…".

Вот почему Ф. Энгельс имел все основания назвать Соединенные Штаты Америки классической страной мошеннической демократии.

Но, говоря о традиции народного самочинства в Соединенных Штатах Америки, нельзя обойти молчанием характерный для этой страны феномен господства единообразного мышления, составляющего основу настоящего интеллектуального деспотизма, почти безраздельного конформизма в морали и мировоззрении. "Что меня поражает, — писал де Токвиль по возвращении во Францию, — так это единство гигантского большинства умов, покоящееся на общности определенных представлений".

Толщи веков отделяют теперь нас от предыстории эксплуататорского общества, от эпохи свободного движения народной жизни во всех ее проявлениях, — в общественной жизни, в идеологии, в искусстве, в быту и нравах. С расколом общества на классы народное начало постепенно изгонялось изо всех его сфер. Новый комплекс представлений, связанный с жизнью высших классов, повсюду утверждал свое господство. Оно стало безраздельным в эпоху расцвета абсолютизма в Западной Европе.

Подымавшаяся буржуазия, чтобы утвердить себя в феодальном обществе, должна была усвоить аристократическую культуру, и она делала это со школьническим прилежанием, молча глотая презрительные насмешки "высшего света".

Так было во Франции.

В Англии, напротив, происходило обуржуазивание самой аристократии, но с тем же результатом — элементы утонченной культуры были сохранены и здесь.

Когда же воспитанная на аристократических традициях буржуазия повсюду в Европе пришла к власти, она поставила себе на службу старую интеллигенцию и чиновников.