Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года (СИ)

Опять же, если не двигаться, холоду не вытерпеть, а я ведь легок на ноги, отсчитываю три шага вперед и три шага назад.

То же все, что в прошлое утро: снова согревает ходьба и разговор с самим собой. Двинулся отсчитывать сотни шагов вперед и сотни шагов назад.

Проходит час, другой, третий, удаляются минуты друг от друга и объединяются друг с другом в одно целое. Но вдруг, уже под вечер, нахмуренный надзиратель выводит меня из камеры, и тут же два разводящих, схватив под руки, срываются с места и буквально бегом — к лестнице и по ступенькам наверх. Не понимаю, куда они так торопятся?

На лестничной площадке двери вправо и влево. Повернули вправо. Дохнуло теплотой тюремного коридора!

Распахнулась дверь в другой коридор. Зашагали по ковровым дорожкам второго коридора, миновали третий, повернули на лестницу и по ступенькам — вниз, на первый этаж, и снова по коридорам. Но странно: все еще продолжается дрожь во всем теле и даже как будто сильнее, чем в карцере. Но что это? Вестибюль следственного корпуса. Разводящие посторонились, пропуская меня в дверь кабинета.

И вот я на том месте, где в последний раз меня допрашивал Котелков. Сейчас за этим столом сидит человек лет сорока с одной шпалой в нашивке. Он смотрит на меня внимательно: кивнул на стул, приглашает сесть к столу напротив себя. Я сажусь к столу и вопросительно смотрю на него. Худой, с обыкновенным, ничего не говорящим лицом, он зорко приглядывается ко мне.

— Вам холодно?

— Я из карцера.

Мне показалось, что в его лице проглянуло сочувствие. Но что за странность? Меня до того трясет, что даже странно как-то. А он, не говоря более ни слова, порывисто три раза нажимает на кнопку звонка. Через минуту открылась дверь. В дверях женщина в белом приколотом на груди переднике.

— Я вас прошу, Вера, два стакана чаю с лимоном и две порции сосисок. Она, кивнув головой, вышла; через несколько минут с подносом в руках проплыла к столу и так же бесшумно исчезла.

Он привстал и придвинул ко мне две тарелки и два стакана чаю.

— Вот сосиски и чай, грейтесь.

— Нет, спасибо, не буду…

А у самого внутри засосало, заныло: пахнет горячими сосисками и чаем с лимоном.

— Да нет, спасибо, не буду. Он улыбнулся:

— Не бойтесь, я не собираюсь вас допрашивать.

Кажется он и вправду без всякого расчета. Да, да, это вполне возможно.

Минуту — две я еще не решаюсь, а все-таки взял вилку (Бог знает, сколько не держал ее в руках). Рука дрожит. Уперся ногами в стол. Проглотил одну сосиску, отхлебнул из стакана чай, а самому совестно перед ним. Но он кажется ничего, поймет мое состояние. Посмотрел на него: он отвернулся и глядит в темное окно. Отхлебывая горячий чай, я очень быстро управился с сосисками и снова посмотрел на него. Он теперь, откинувшись на спинку кресла, курит папиросу. Озноб у меня прошел, руки перестали дрожать. Немного опустив голову, он сказал:

— Я сожалею, но должен отправить вас обратно в карцер. Вы согрелись?

— Да, спасибо, согрелся. — Я непроизвольно улыбнулся.

Он нажал кнопку звонка. Распахнулась дверь. На него вопросительно смотрит разводящий.

— Уведите! — тихо произносит он, не поднимая глаз на разводящего.

Опять в карцере.

Прихватил холод, и еще сильнее зазнобило.

Съежился на жестком ложе. Сгибаю как можно крепче ноги, пригнул голову. Только под утро, перед самым подъемом, слипаются глаза. 

— Подъем!

Поднимаюсь. Пытаюсь согреться, но холодина адская. Шагнул к двери и зашагал в знакомом направлении. Сначала медленно, постепенно все быстрее. Память отодвигается к дням детства, и вот открывается то, что опять забудется, а может быть исчезнет навсегда. Память вырезает куски очень отрывисто. Вот виден приморский бульвар в Баку, и я в кустах карабкаюсь и скребусь, как кошка. Сквозь кустарник вижу бабу Любу — папину маму. Очень весело. Да, терпеть от смеха уже нет никакой возможности. А накануне пасхальный седер был: большой стол с белоснежной скатертью, а на столе бесчисленное количество вкусных вещей: маца, фаршированная рыба, сладкий хрен. А летом в Москве. Настоящая зима. И тут со мной другая бабушка — мамина мама. И уже под вечер молчок — читает мне "Маленького лорда Фаунтлероя". А вот еще: в день моего бармицво, когда мне минуло тринадцать лет, подарила мне золотую пластинку с десятью заповедями. И много об этом разговору у нас с ней было. И все это было прекрасно, и сейчас просто немыслимо.

И вот опять отбой, и опять прихватывает холод, и опять крепче сгибаю ноги и пригибаю голову. И снова подъем, и снова передвигаю ноги, отсчитываю шаги, сотни шагов туда и назад. И это самое что есть простое в данном положении.

Вот уже и последние шаги пятых суток, а кажется, что и конца этому не будет. Уцепился за дверь, а она все не открывается. Это, конечно, минуты, но как долго они тянутся.

Наконец, шагаю коридорами к камере пятьдесят четыре; и пока подвели именно к ней, и покуда жду у закрытых дверей, сердце сильно бьется. Раскрылась дверь, ив следующий миг все закружилось. Островский, путаясь под ногами, что-то взахлеб шепчет мне. У стола на первом плане Пучков-Безродный. Видимо, тоже рад моему возвращению. Доктор Домье выглядывает из своего угла улыбаясь. Подтолкнул по-дружески локтем бывший зам. начальника Разведупра РККА Василий Васильевич Давыдов…

— Слушай, ты что, постной пищей питался? Что-то худой ты? Отозвались и другие:

— Съешьте колбаски!

— Возьмите лук!

— Колбасу ешь!

— Дай ему кружку, ну, а где сахар?

Нетерпеливость моих сокамерников так велика, что они тут же усаживают меня за стол чай пить. И не успеваю я ни с кем еще толком слова сказать, а уже каждый наперекрест предлагает свои припасы. Маленький Островский, суетясь, схватил меня за руку:

— Я вам скажу по секрету: этот старый политкаторжанин житья мне не давал… Что вам сказать? Ну, то есть ужасно, все здесь за вас очень переживали.

Инженер Бочаров, наклонив голову, с улыбкой смотрит на Островского:

— О чем шепчете, дорогой мой?

— Мало ли о чем! — суетится Островский, многозначительно поглядывая на меня. Староста камеры просит не говорить громко, на что Островский понимающе кивает головой. Инженер Бочаров, кладя руку на мое колено, осведомляется, не хочу ли я после холодного карцера поспать в теплой камере. Сейчас, когда карцер позади, наступило блаженное состояние: чувствую, что все кругом как родные. Да, вот она жизнь-то какая! Она идет какими-то кусками. Вот в этот кусок было так, а в этот так.

И выпадает человеку счастье: после такого холода — в такую теплынь: сиди в одной нижней рубашке и ни гу-гу.

Ну, и отгула от этого одно наслаждение: прижались друг к другу плечо в плечо — в тесноте, да не в обиде. И даже запах табачища пьянит и дурманит. А тут еще новости политические, разговоры о текущих событиях:

— Рассказывайте, товарищ адвокат, какие у вас там дела? — спрашивают у присевшего в углу стола пухленького человека, который, очевидно, еще вчера гулял по Москве. Пухленький юрист улыбается и разводит руками:

— Что я могу знать? Да нет, дело не в дурном настроении. Я просто ничего не знаю, кроме газет… кстати, тут один случай из газеты, да, интересный случай… я в нем усматриваю кое-что новое. Год тому назад в Якутск прибыли на работу молодые техники связи Степанов и Тимофеев; Степанова назначили директором якутского телеграфа, Тимофеева — его заместителем. Это еще очень молодые люди, приехали в новое место, телеграф застали в очень плохом состоянии, энергично взялись за дело, тут бы, кажется, оценить их рвение, а их арестовывают и обвиняют в контрреволюционном саботаже. В мае этого года они предстали перед Верховным судом Якутской АССР, и, хотя свидетельские показания обрисовали их деятельность с положительной стороны, суд приговорил Степанова и Тимофеева к семи годам лишения свободы каждого.

— К чему вы это говорите? Мы думали услышать что-нибудь новенькое.