Газета День Литературы # 113 (2006 1)

Но Иисус побежал к старой пыльной акации, жёлтые цветы которой Он любил есть, и которые помогали от зубной боли.

Он побежал к акации, на вершине которой, в ветвях раскидистых, сотворил широкое гнездо аист, и Иосиф помогал ему строить, и спугнул птицу, и осторожно, чтобы не тронуть птенца в пуховой сокровенности родильной его, снял, спас черепаху и больно оцарапался, окровавился о жесткие ветви. Но Он не радовался, а рыдал...

— Абу, абу, отец, отец, я вернул черепаху в реку, но разве вернуть всех черепах, которых аисты несут в гнезда свои, чтобы убить для птенцов своих?

Отец?..

Господь?..

Ты так сотворил жизнь?.. Жизнь-смерть, жизнь-смерть... жизнь через смерть...

А я не хочу смерти... Я хочу вечной жизни для всех человеков, для всех зверей, для всех птиц... И для себя...

Я хочу вечно сидеть на вечной крыше средь вечных птиц средь вечной весны...

Господь?..

— Отец!

А по римским законам — Распятых оставляют на крестах, чтобы птицы расклевали их...

А птицы не будут клевать меня...

...А в маленьком каменис

том, глиняном лазоревом затаившемся Назарете стали говорить, что мальчик Иисус останавливает и опускает перелетных птиц с небес...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

— Абу! Абу! Отец! Отец! Сегодня мне десять лет, а по древнему Закону я могу выходить к людям и учить только после тридцати лет, лет, лет. Двадцать лет мне осталось... А я не хочу, чтобы мне было даже одиннадцать лет...

Лето уж раннее, уже душное, и я полюбил спать на крыше...

Абу! Отец! тут звёзды близки, и они жаркие, а хладные...

И я люблю сонными руками воздетыми трогать, лелеять их хладные лампады, их вечные колосистые факелы прохладные.

И в доме нашем душно, а на крыше камышовой веет хлад от звёзд, хлад от Плеяд.

Абу! Абу! Отец, отец, а мне сегодня стало десять лет, но когда я гляжу на эти хладные Плеяды, на это бездонное Мирозданье — я чую, что мне десять миллиардов лет и более...

Когда я был немой младенец — я знал, я чуял эту летящую, безмолвную Вселенную и Тайны Божии Её, и я чуял, знал, как жил до Пирамид, до Фараонов, до Авраама, до Моисея, но потом стал говорить язык мой словами человечьими, и я забыл Тайну Вселенной за словами...

Язык человеческий убивает Тайну...

Вселенная нема. Бог нем.

И только в немоте можно заглянуть в бездонность Его.

Абу! Абу! Отец, отец, глядите, как летит, сыплется звезда во Вселенной! Отец, и что я чую, вспоминаю на крыше камышовой нашего летящего во Вселенной домика?

Абу! Отец, и что в этой летящей, рассыпающейся, как звезда, Вселенной Грядущая Судьба моя?

Грядущий Крест мой?

Соломинка в звёздном поле, поле, поле, божья коровка, стрекозка, муравей, травинка, звезда рассыпчатая?

Иосиф вздрагивает:

— Чадо, Чадо, и что Ты всё время шепчешь о Кресте? Где Ты видел кресты эти?

Что зовёшь Крест в жизнь незаметную тихую свою?

Сынок, Ты уже с детских лепетных лет, когда помогал мне в плотницких работах моих, тайно строил, крепил, слагал Кресты из стружек и щепок... Детские кресты…

— Абу! Абу! Отец, я так возлюбил запах свежесрубленных дерев — кипарисов, маслин, дубов, олив, кедров, сосен-певг...

Особенно терпкий материнский дух кипариса, кедра и сосны-певг...

Эти деревья пахнут свежим тестом хлебным. А что слаще духа перворождённого печеного хлеба, хлеба, хлеба, отец мой?

Только запах матери и отца...

Вот из этих трёх дерев и будет составлен Крест мой.

И три Его смолистых хлебных запаха будут утешать меня на Кресте моём, отец, отец мой...

И вы знаете...

— Чадо, где Ты подглядел эти кресты?

На римских, кровавых, имперских дорогах, где подолгу в мухах и птицах трупоядных всяких увядают Распятые?

Мальчик, Иешуа, где Ты видел эти живые придорожные Знаки, Иероглифы Великой, Проклятой иудеями, Римской Империи?

Эти кровавые Слова, Буквы, Письмена всех великих Империй?

О, человече вольный! вот ты восстал с нищим ножом в обреченных руках против журавлиных римских легионов железных в шлемах, в орлах и с широкими, мягкими, бесшумными двуострыми мечами.

О, человече восставший! Вот ты тайно шепнул древнему другу своему ночному против Имперьи, против похожего на грифа-могильника императора Октавиана Августа...

И вот уже утром вянешь на забытой дороге, на кресте утлом средь мух трупных, изумрудных (вот он — изумруд нищих и праведных!) и трупоедов-грифов, похожих на императора Октавиана...

— Ужель Распятый в мухах и грифах сокрушит железные легионы? и саму Имперью? Ужель, отец мой?..

И вот безвинно убитые встают из могил и сокрушают Империю, убившую их...

Отец, отец, а кроме плугов и ярма, вы тайно, в ночах, не строили кресты?

И тайные щепки не оседали в волосах и в глазах ваших?

Римляне не приказывали вам?

Легионы римские в шлемах, в орлах, с широкими мечами не приказывали вам?