Роман с урной. Расстрельные статьи

Сейчас такими глупостями заниматься уже вовсе бесполезно. Все сами себе короли, точней шестерки прикупивших прессу, как пучок редиски, денежных тузов — и разговор с тобой, если зашел не в масть, короткий. У меня, например, есть в столе статья об угробившей целую область сырьевой афере не побитого и посейчас туза этой колоды — с такой визой одного главного редактора: «Если даже все правда, тем более публиковать нельзя». Или когда я написал, как Немцов на пару с другим жуликом нагрел казну на несколько миллионов долларов, ответ в другой редакции, уже на словах, был: «Кто на Немцова катит — тот антисемит. Больше сюда не приходи».

Но прежде, при всех фильтрах и заслонах на прямую, а не в рамках игрищ, правду, хоть с авторами обходились деликатней. То есть не гнали просто вон, а клали неходячие заметки в папки с утешительными бантиками: «Попробуем… Прикинем… Подождем…» И забавная история на этой почве у меня произошла в тогдашней, еще прогрессивной «Сов России».

Редактором отдела там был очень деликатный, из тех «честных коммунистов», Андрей Иллеш, впоследствии, по перекраске вывесок, член редколлегии демократичнейших «Известий». Бродя, как погорелец с торбой, со своей заметкой всюду, где пускали, я набрел и на него. Он прочитал, вложил заметку в папку и сказал: «Это очень серьезно, надо сперва проверить по собкоровским каналам». Думаю, он сразу знал, что дело мертвое. Но, видно, дорожа своим порядочным лицом, поделикатничал ответить с ходу словоблудием или простым, по сути хлебных игр, пинком. И сам, заняв такую позу, сел на мой крючок.

Проверка его длилась девять месяцев, раза два в месяц я ему звонил и получал ответ: «Еще нет результатов от собкора». Донял я его хуже горькой редьки; он, знать, надеялся, что я первым выдохнусь и слезу с него. Но я все не слезал, взывая к его опрометчиво засвеченному благородству: «Андрей, ведь дело ж не в нас с вами! Там сироты убитых плачут — а убийца принимает ордена!»

И вот однажды он зовет меня к себе и, сделав скорбную на совесть мину, говорит:

— Конечно, мне перед тобой неловко, девять месяцев тебя морили, можно было б и родить. Но понимаешь, вот какая штука, собкор дал ответ. Факты во многом подтверждаются, но председатель уже месяц с приступом сердца в райбольнице и уже, видимо, к работе не вернется никогда. И обком считает, что выступать сейчас с убийственной статьей — просто добить больного человека.

Я говорю: ну надо ж, опять злыдень — я! Хотя по моим данным негодяй здоров как бык — но хоть и захворал бы, что с того? Так всякий запасется бюллетнем — и взятки гладки! Где ж справедливость?

Тут Иллеш, доведенный сам мной чуть не до сердечного припадка, начинает злиться и впадать в то словоблудие, которым рано или поздно все должно было и кончиться:

— Нет, это уже не справедливость, а жестокость! Но мы не можем применять ее даже к злодеям! Мы, как носители морали, наоборот должны побеждать великодушием!

Я говорю: давай хоть в ту больницу позвоним, предметней будет спор. Но он, не желая никаких звонков, уже завелся этим пафосом великодушия — куда только оно потом девалось, когда всем скопом таких благородных стали добивать уже поверженное из башенных орудий прошлое с его пенсионерами и ветеранами, вопя с надрывом: «Додавите гадину!»?

А я, шмоная на своих птичьих правах по этим коридорам, приметил еще раньше, что при совестливом Иллеше увивался такой же начинающий, как я, шустрый парниша Вова Яковлев. Мы с ним даже уже слегка здоровались, но у него внедренье шло успешней моего: Иллеш то ли уже взял его к себе в отдел, то ли как раз собирался брать. И этот Вова, бывший с самого начала в кабинете, только я попер на шефа, как вскинет хвост трубой — и на меня:

— Да ты здесь кто такой, чтобы с ним спорить? Да он тебя мог вообще погнать, а он на тебя столько своей крови выпортил! Да ты, свинья, ему, святому человеку, еще поклониться должен!..

Я, взятый в угол, уже тоже закипел слегка:

— А ты-то сам кто, сявка, есть? Ну и заткни хайло, пока цело!

Тут забегают бабы-секретарши — и тоже, чуя драку, в визг; мы трое, красные как раки, уже чуть не за грудки друг дружку — в общем хоть святых вон выноси!

Но выпихнули вон в конце концов меня. Я тут же связался по межгороду с эльгудинским райцентром, и мне ответили, что жулик не хворал и дня. Попробовал я сообщить об этом Иллешу — но так как уже показал себя свиньей и скандалистом, то и был послан с легким сердцем в зад. Вову же Яковлева следом уже прочно прописали в касту — ну а дальнейшая его судьба, главы самого доходного издательского дома «Коммерсантъ», известна.

Но наконец-то повезло и мне: меня взяли стажером в сельский отдел «Комсомольской правды».

Главным редактором тогда там был наш будущий глава Госдумы Селезнев. Фигура в том, редакторском обличье, хоть ему и было всего 30 с чем-то, даже казавшаяся мне внушительней, чем в его пост-качестве. Впрочем в той, еще могучей как-никак державе пресса была в полном смысле действующей властью, и даже не четвертой, а второй, после партийной. По газетной заметке людей лишали запросто самых высоких кресел — хоть и пробить цензурные заслоны было нелегко.

Теперь все это девальвировалось крайне — что при действительной свободе слова, думаю, и было б справедливо. Поскольку дело прессы не валить начальство, а давать стране правдивого угля. Но нынче она просто дает туда-сюда, по усмотрению из-за кулис, и служит не стране, а этим закулисным сутенерам.

Итак Селезнев, первый крупный властелин, которого я видел близко, как и первый в пирамиде — а «Комсомолка» тогда почиталась по нахальству первой из газет — внушал мне, самому последнему в строю, невольный легкий трепет. Он же, поднимаясь на этаж в особом лифте, в черном кожаном пальто, с набрякшей всей своей значимостью физиономией, казалось, и не замечал меня.

Хотя уж много лет спустя, когда его загнали на гораздо низший пост редактора «Учительской газеты» и мы с ним встретились, уже довольно запросто, я смог понять, что ошибался. Но когда он, священный в свое время Главный, сам предложил мне сигарету и зажег огонь, во мне вновь трепыхнулось нечто позабытое давно. Былой кумир — все бог, и девальвация его в просто милого и обходительного собеседника невольно ущемила мои ностальгические чувства.

Впрочем он и при власти в «Комсомолке» с подчиненными держался просто, лаконично и без хамства. Верстается номер, все столпились над столом с макетом, доходит до намеченного на сладкое фельетона, его характерная реакция: «Не обхохочешься. Ну что ж, другого нет».

Служить тогда я хотел страшно, дослужиться все до той же вожделенной корочки корреспондента — а пока мне выдали только бумажку, отпечатанную на машинке, дозволявшую лишь вход в редакционный корпус, больше ничего.

Между тем на этажах этого здания старинной сталинской постройки, где сидели «Комсомолка», «Сов Россия» и еще несколько газет, я успел так или иначе перезнаться с разными обитателями этих этажей. И мое самолюбие, честно говоря, было слегка уязвлено тем, что многие мои ровесники уже ходили в признанных авторитетах и ценились, независимо от штатных должностей, по какому-то особому, гамбургскому счету.

Со мной в отделе сидел Леша Черниченко, сын знаменитого сельхозписателя Юрия Дмитриевича. Последний на моих глазах стучал в свою прославленную, «крестьянскую», как любил щеголять, грудь, внушая маловерам: «Без партии народ — слепой щенок! Партия — наша надежда и опора! Кто против партии, не понимает в сельском деле ничего!» И только этой партии накостыляли, как он же стал автором того ударного в хвост коммунистов плагиата: «Додавите проклятую гадину!» А Лешу за его статью по телефону похвалил сам Брежнев! Потом он, уже сменив, как папа, политический окрас и резво выскочив из той же партии, как из чужой постели поутру, рассказывал эту историю как анекдот.

Оно анекдотически и было, потому что с сообщением о брежневском звонке пришел из секретариата главный прикольщик «Комсомолки» Миша Палиевский, и все упорно думали, что это его очередной прикол. Но в ту пору Леша очень аккуратно умел отделять анекдотическое от существенного. Писал с огромным пафосом о нерадивцах и транжирах государственной копейки — а заправлять свою машину ездил к левакам за кольцевую автостраду. Где мне, когда я как-то съездил с ним, очень понравилось название орудия для перекачки топлива из баков ЗИЛов: «воровайка». Я так над этим словом и всей вытекавшей из него двойной моралью ржал, что Леша веско, как уже не мальчику, но мужу подобает, отпустил: «Старик, ведь ты дождешься, что смеяться будут все, кроме тебя!»