Россия. История успеха. Перед потопом

Задиристый Герцен вообще многое выдумывал, он лично сочинил часть «писем из России», отпечаток его неповторимого стиля очевиден на нескольких из них. Тема «гаремов» возбуждала его еще и потому, что сам он был большой сладострастник, имел романы не только с женами друзей, но и с горничной, о чем честно сообщает в «Былом и думах». Талантливый журналист, блестящий писатель и самонадеянный доктринер, Александр Иванович таким способом «заострял тему». Он действовал из лучших побуждений, полагая, что любые средства хороши, лишь бы приблизить избавление Отчизны от такого зла, как дворянское землевладение. Правда, сам был дворянин и помещик и жил в Лондоне на доходы со своего российского поместья, то есть со своих крепостных. Своим «Колоколом» он бесил правительство и самого Александра II, но доходы с имения получал из России через международный банк без заминок.

7. На пути к освобождению

Неписаные законы, соблюдавшиеся помещиками (не всегда соблюдавшими писаные), включали и «пункт» о том, что крестьянам нельзя слишком досаждать – даже с разумными требованиями. Проницательный барон Гакстгаузен, «первооткрыватель» русской общины (о нем в следующей главе), объехав в 1843 г. несколько губерний и побеседовав со многими помещиками, записывает: «Достаточно помещику распорядиться вспахивать землю на дюйм глубже, чтобы услышать крестьянский ропот: «Он дурной хозяин, он нас мучает». И горе ему, если он живет в этой деревне!» Известно, что множество помещиков не только не жили в деревне, но даже не имели там дома, куда можно было хоть ненадолго приехать. Причины были самые разные, и не последней среди них была та, что они сплошь и рядом попросту побаивались крестьян. С приказчиками и старостами такие помещики общались главным образом по переписке.

Антикрепостническая агитация стала проникать в крестьянскую среду задолго до появления народников. «Среди крестьян встречаешь путешественников, которые говорят им о их положении; сельские священники также им его разъясняют. Доктрины многих сектантов заставляют их почувствовать свое положение, и убежища этих самых сектантов (скиты раскольнические) могут быть рассматриваемы в этом отношении как якобинские клубы. Кроме того, шатающиеся по кабакам мелкие чиновники, в особенности выгнанные за дурное поведение, распространяют пагубные идеи среди крепостных, главари и подстрекатели коих находятся среди барской челяди. Среди крестьян циркулирует несколько пророчеств и предсказаний: они ждут своего освободителя… и дали ему имя Метелкина. Они говорят между собой: «Пугачев попугал господ, а Метелкин пометет их»» (из отчета III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии за 1827 г. Цит. по: Мороховец Е. А. Крестьянское движение. 1827–1869. Вып. 1 – М. 1931).

Б. Н. Миронов предложил довольно убедительное объяснение низкой эффективности крепостного труда. Он считает, что крепостной крестьянин работал до удовлетворения своих небольших исконных потребностей – и не далее. «Он видел цель жизни не в богатстве и не в славе, а в спасении души, в простом следовании традиции, в воспроизводстве сложившихся форм жизни. Он не предпринимал попыток наращивания хозяйства, как это обычно делает буржуа, стремясь к максимальной прибыли». Для наследников Святой Руси это очень естественное поведение.

Еще слабее была у крепостного мотивация надрываться на барщине. Известный публицист и общественный деятель, автор двух самых радикальных для своего времени записок на высочайшее имя «по уничтожению крепостного состояния в России», А. И. Кошелев, сам крупный помещик, владевший десятками тысяч десятин земли, описывал работу крестьянина на барщине так: «Придет крестьянин сколь возможно позже, осматривается и оглядывается сколь возможно чаще и дольше, а работает сколь возможно меньше – ему не дело делать, а день убить» [59]. Б. Н. Миронов констатирует, что подобные описания барщинной работы встречаются в источниках многократно, и не только в XIX, но и в XVIII веке.

Поражают невысокие цифры трудозатрат крепостных крестьян. Общая продолжительность труда взрослых барщинных (не оброчных) крестьян составляла в первой половине XIX в. около 1350 час. в год, из них половина на барщине [60]. Оброчные крестьяне трудились, вероятно, еще меньше (помните, у Пушкина: «Ярем он барщины старинной оброком легким заменил…»). Даже современный служащий, и тот проводит на работе свыше 1800 час. в год. А уж о сравнении с трудом американских рабов на плантациях нечего и говорить – те трудились, как установили американские историки из Гарвардского университета Р. Рэнсом и Р. Сатч (их цитирует Б. Н. Миронов), от 3055 до 3965 час. в год.

Разбогатев, крестьянин редко демонстрировал свое богатство. Крепостной стихотворец наставлял:

Крепостное право стало исторической западней, найти выход из которой оказалось исключительно трудно. Освободить крестьян без земли было страшно, еще страшнее – освободить с землей, это стало бы необратимым подрывом дворянской опоры трона. Авторы реформы 1861 г. готовили ее с оглядкой, как уже было сказано, на аналогичные реформы в Пруссии, Вестфалии, Мекленбурге, Бранденбурге, Померании, Силезии и Ганновере. Там реформа проводилась откровенно в пользу помещиков и имела конечной целью создание крупных латифундий. Но было сделано доброе дело и для вчерашних крепостных: в 1821 г. в ряде германских государств был проведен принудительный раздел общинного имущества, что сразу сдвинуло капиталистические отношения с мертвой точки. Благоразумно отвергнув немецкий и австрийский опыт, авторы реформы 1861 г. выплеснули с водой ребенка: они навязали общинные формы собственности даже там, где их не было.

Знаменитый публицист Михаил Меньшиков писал в 1909 г. в газете «Новое время»: «О крепостном праве не было двух мнений сто лет назад [т. е. в 1809 г.]: почти всем, за ничтожными исключениями, крепостной быт казался естественным и единственно возможным. О крепостном праве не было двух мнений и пятьдесят лет назад [т. е. в 1859 г.]: почти всем, за немногими исключениями, крепостной быт казался противоестественным и невозможным» (очерк «В деревне» [62]). Другими словами, Россия нравственно созрела за поразительно краткий срок, за пять десятилетий XIX в. (меньше одной человеческой жизни), время Пушкина и Гоголя, и уже с момента смерти Николая I неизбежность Великой реформы ощущалась почти всеми. Но и с этого момента путь к ней занял шесть лет и один день. Опять: и один день!

В истории не раз бывало, что уничтожались абсолютно жизнеспособные институты, и травмы от таких событий могут напоминать о себе веками. Совершенно иное дело – уничтожение отжившего, особенно с ощутимым запозданием. «Как всякий устаревший институт, крепостное право, раз уничтоженное, сразу стало казаться чем-то далеким, отошедшим вглубь истории, – вспоминал народоволец Сергей Ястремский. – Мне было странно читать Гоголя и Тургенева [в конце 1860-х!], где изображался крепостной быт: мне казалось все это дикой и далекой стариной».

Какие-либо осязаемые шрамы крепостничества в русском, украинском, белорусском народном характере (равно как и в грузинском, латышском, румынском, польском, немецком и т. д.) доказательно не выявлены, хотя в бездоказательных утверждениях недостатка нет.

Глава шестая

Народ-коллективист?

1. Закат исторической общины

Перед нами загадка: теоретические рассуждения о всепроникающей русской общинной психологии, с одной стороны, и ее полная неуловимость в жизни – с другой. На почвеннических сайтах встречаешь такие слова: «Урусского народа особый менталитет, отмеченный отрицательным отношением к накопительству и стремлением к общинности… Общинное родовое (!) сознание нашего народа воспитано отсутствием частной собственности на землю. Русская община – ценнейшее национальное достояние, единственный в своем роде образец народного бытия…» Общинность, соборность, коллективизм – эта триада стала священной коровой левых партий. Она, внушают нам, есть родовой признак нашей национальной души, русский способ жизни.