Газета День Литературы # 115 (2006 3)

Нападки на Шолохова, продолжающиеся и после его юбилея, и в самом деле являются доходным ремеслом узкой группы маргиналов, не имеющих ничего общего ни с наукой, ни с литературой, упорно продолжающих навязывать обществу придуманную ими скандальную идею. Отсутствие реальных фактов, документов, доказательств, при патологическом неприятии М.А.Шолохова, заставляет их идти на любые домыслы, использовать аргументы, не имеющие ничего общего с наукой.

Разве позволительно в качестве аргумента в поддержку авторства Крюкова опираться, к примеру, на такой бульварный "источник", как книга Л.Гендлина "Исповедь любовницы Сталина", о которой опубликован уже не один фельетон? Еще 2 октября 1992г. в "Независимой газете" была напечатана статья "Фальсификация", в которой эта книга характеризуется как откровенная фальшивка, выдуманная безответственным автором. В этой книге оклеветана прославленная солистка Большого театра Вера Александровна Давыдова, представленная — на основе фальсифицированных Гендлиным, а на самом деле несуществующих ее "воспоминаний" — любовницей Сталина, а также Кирова, Ягоды, Ежова, Буденного и многих других.

И вот на такой скандальный и мутный "источник", полностью дезавуированный в моей книге, вновь пытаются опереться "крюковеды", как чуть ли не на главный аргумент в подтверждение того, будто "Тихий Дон" написал не Шолохов, а Крюков.

Вот что, по словам Гендлина, рассказал Довыдовой писатель Б. Пильняк: "...В станице Новокорсунской писателю указали дом, где квартировала отправившаяся на поиски могилы сына мать Ф.Д.Крюкова, — повествует Л.Гендлин. — От нее Пильняк узнал, что Шолохов был каким-то образом знаком с Федором Дмитриевичем и даже посвящен в его творческие планы. Во всяком случае, после панихиды по Крюкову, отслуженной бесплатно священником станицы Глазуновской, Шолохов неожиданно заявился к матери Федора Дмитриевича. "Не торопясь, степенно, по-стариковски отхлебывая из блюдечка чай, сахарок грыз вприкуску, с аппетитом уплетал баранки с медом, единственное угощение, которое было. Поинтересовался здоровьем хозяйки, посетовал, но слез не пролил, что умер его "товарищ и лучший друг".

Последнее было чистой воды хлестаковщиной. Но для убитой горем матери — соломинкой, за которую можно было ухватиться и как-то утешиться. Не удивительно, что она задала Шолохову наиболее волнующий ее вопрос: "Михаил Александрович, куда, по-вашему, могли деться тетради сына? "Лицо Шолохова, — рассказывал Пильняк, — уши, руки покрылись круглыми красными пятнами. — Откуда мне знать? Возможно, сумку вместе с Федей закопали в братскую могилу? А может, кто и подобрал..."

…Рассказ Пильняка о матери Крюкова завершился тем, что 15 января 1928 года соседи принесли ей свежую, но порядочно истрепанную книжку "Октября". "Не поверила своим глазам, думала, что такое может во сне только присниться. Под своей фамилией Шолохов начал печатать книгу моего сына, которую назвал "Тихий Дон". Он почти ничего не изменил, даже некоторые имена действующих лиц оставил прежними".

Текст Л.Гендлина как раз и является "чистой воды хлестаковщиной", от начала до конца выдумкой безответственного неграмотного журналиста.

Отправив мать Крюкова на поиски могилы сына в станицу Новокорсунскую, Гендлин даже не поинтересовался — а была ли она к этому времени жива? Между тем, как свидетельствует биограф Крюкова М.Астапенко, после смерти писателя в живых оставались только его приёмный сын Петр, который находился в эмиграции и погиб, участвуя во французском движении сопротивления, и сестра Мария Дмитриевна, умершая в 1935 году.

Столь же нелепы и слова Гендлина о том, будто после смерти Крюкова и панихиды в 1920 году Шолохов, которому было в эту пору 15 лет, пил чай с сахаром и баранками с матерью Крюкова и "сетовал", что умер его "товарищ и лучший друг".

Обращение "крюковедов" к аргументации подобного качества свидетельствует, что отсутствие аргументации заставляет их прибегать к откровенно бульварным приемам и методам полемики…

Это, несомненно, вносит элемент аморальности в научное исследование".

ДВУЛИКИЙ ЯНУС "РЕ-ЦЕПТУАЛИЗМА"

"Элемент аморальности", который "крюковеды" вносят в научное исследование, исключает серьезный научный спор. Наиболее приемлемым жанром разговора с нами является фельетон.

Главной трибуной и опорой "крюковедения" стала сегодня "Академия Ре-Цепептуализма", — оказывается, есть и такая среди десятков, сотен самых разнообразных "академий", как грибы возникавших в постсоветский период и расплодивших тьму так называемых "академиков". "Академия Ре-Цепептуализма" декларирует "новое направление литературы третьего тысячелетия — Ре-Цептуализм (Рецептуализм)", основанное "классиком Бронзового века, академиком, писателем" Юрием Кувалдиным и "искусствоведом, классификатором русской культуры, академиком Славой Леном, автором стихотворения "Умерла моя Россия. И пропал ее народ".

"Манифест "Ре-цептуализма" гласит:

" — Все отменить! Ре-Цептуализм — искусство третьего тысячелетия. Ре-Цептуализм — искусство второй рефлексии. Само-из-себя творчество и одновременно — само-в-себе истолкование" (да здравствует двуликий Янус!)"

Итак: все отменить! Без России и народа — в третье тысячелетие, — такова суть "двуликого Януса Ре-Цептуализма".

В этой опереточности, нарочитой эпатажности громких речений, всеобъемлющем нигилизме по отношению к давнему и недавнему прошлому слышится что-то очень знакомое: отзвук пролеткульт-рапповских времен.

Этот отзвук явственно слышен и на страницах журнала "Наша улица", печатном органе этого "нового направления". Когда один из "академиков-рецептуалистов" на вечере "Академии" в ЦДЛ назвал в качестве возможного "первого номера" этого "нового направления" Николая Рубцова, "в зале смех: ха-ха-ха!"

Отношение "Рецептуалистов" к Шолохову, к большой русской литературе пронизано откровенной неприязнью. По мнению "основателя рецептуализма", "классика Бронзового века" и редактора журнала "Наша улица" Ю.Кувалдина, Шолохов был "просто неграмотным и не написал вообще ни одной строчки", "На роман "Тихий Дон", пишет "рецептуалист", — пришлепано имя неграмотного пацана Шолохова".

На страницах журнала "На нашей улице" произрастают те же "заросли развесистой клюквы", что и в "Страстях по "Тихому Дону". Журнальчик Кувалдина без всякого стыда тиражирует все ту же фальсификацию Гендлина: "Борис Пильняк оставил мемуары о том, как не Глазуновский, а Вёшенский "писатель" Миша, которому в 1920 году было 15 лет, явился к матери Крюкова после того, как тот умер, и сказал, что Крюков был его "товарищ и лучший друг". А когда мать спросила гостя: а где тетради ее сына (которые находились в его сумке), куда они могли деться, тот покрылся "круглыми красными пятнами" и сказал: откуда мне знать? Может быть, их "вместе с Федей закопали в братскую могилу?", а может быть, кто и подобрал их, "бумага всегда нужна для курева и по всяким разным надобностям".

"Элемент аморальности" проявляет себя в прямом подлоге: скандальная фальсификация Л.Гендлина, разоблаченная в печати и — подробно — в моей книге, ничтоже сумняшися выдается за якобы реально существующие мемуары Бориса Пильняка, будто бы доказывающие авторство Крюкова.