Марк Захаров - Я - главный самец в львином прайде

- Да, для меня естественное. Я сразу был запрограммирован на театр, который должен собирать много сотен людей, вызывать мощный резонанс.

- Я и не говорю, что это плохо. Я лишь констатирую, что это так. Ведь есть режиссеры запрограммированные. Вот, скажем, Анатолий Васильев открыто говорит: что про меня думает зритель, мне совершенно безразлично. Я-то как раз считаю, что театр, безразличный к зрителю, может оставаться высоким искусством, но театром быть перестает.

- Давным-давно я был на одном немецком фестивале и на городской площади увидел уличную труппу. Мне она понравилась, я постоял, посмотрел. Случилось так, что ночью мы возвращались по этой же площади, и я увидел, что те же самые артисты продолжают работать, хотя зрителей вокруг уже не было. Они работали для себя самих. И меня это очень впечатлило. Так что, я думаю, театр многообразен в своих проявлениях. Важно преуспеть на избранном тобою пути. Вроде бы у меня это стало получаться, хотя, конечно, были спектакли, от которых остались очень кислые воспоминания.

- А именно?

- Да много. От испуга был сделан спектакль "Люди и птицы". Ведь от меня все время ждали, что у нас будет комсомольская тематика. Мы же профильный театр. Чтобы молодогвардейцы были, ну в крайнем случае люди, поехавшие на целину с гитарами. И мне Михаил Шатров как-то сказал: дело плохо, надо ехать на БАМ. А мне и впрямь было интересно посмотреть, что это такое. И вот мы поехали туда с небольшой группой молодых драматургов (в нее, кстати, входил Юра Щекочихин) и сделали на основе увиденного некий спектакль, надеясь улучшить свои отношения с властями. Но в последний момент... Знаете, как про "Ивана Грозного" Эйзенштейна говорили: он хотел поцеловать вождя в одно место, но передумал и укусил. Вот и у нас такое произошло. В результате мы и зрителя оставили в недоумении, и ужасно обидели партийные инстанции. Клевета на БАМ и все такое.

- Вас сильно подкосила история с "Доходным местом"?

- Нет, вы знаете, я молод был и не очень понимал, что на самом деле случилось. А потом довольно быстро после запрещения спектакля меня встретил Олег Ефремов и сказал: не жалей о том, что произошло. О спектакле останется такая память, что она будет лучше, чем сам спектакль. И я ему поверил. Многие мне говорили: давай сделай снова "Доходное место", но я понимал, что время прошло. Как с "Голым королем" в "Современнике" - бессмысленно было его восстанавливать.

- Существуют два способа поведения после такого удара: или ты пускаешься во все тяжкие или, наоборот, начинаешь очень осторожничать. У вас не появилось чувства страха?

- (Немного не поняв вопрос.) А это вообще наша профессиональная болезнь. Надо все время делать шедевры. Когда сделал удачный спектакль, наступает трусость. Боишься, что так, как в прошлый раз, не получится, что не оправдаешь доверия. Надо переступить через это. Уж не помню кто из великих сказал: настоящий художник тот, кто не боится поденщины. Особенно в театре. Театр ведь - жуткая поденщина. Это не стихи писать.

Абдулов был мальчиком, который собирал хлопок в Фергане

- В какие годы, с вашей точки зрения, труппа "Ленкома" была наиболее сильной?

- Я вижу две такие вершины - "Юнона и Авось"... вы знаете, кстати, что Караченцов до сих пор играет Резанова?

- Да, я видела юбилейное, восьмисотое представление. Меня проняло.

- ...и "Три девушки в голубом". После этих спектаклей мы стали догадываться, что что-то значительное у нас получается.

- Вы чувствовали себя собирателем театра - таким, каким был, скажем, Олег Ефремов? Он высматривал хорошего артиста и тут же приглашал его к себе. Сейчас его тактику пытается повторить Табаков. Правда, в новых исторических условиях она уже не очень работает.

- Ну вот вы сами и ответили на свой вопрос. Все хорошо делать в свое время. Но я тоже отвечу. Вы упомянули в начале Георгия Товстоногова. Он свою плеяду что - собирал? Или она сама сформировалась в этом пространстве?

- То есть режиссер должен стать не собирателем, а таким магнитом мощным...

- Примерно так. Скажем, после съемок "Мюнхгаузена" к нам пришел Леонид Броневой и стал истинным украшением труппы. Нельзя сказать, что я кого-то специально переманивал.

- А, скажем, Абдулов откуда взялся? Как вообще происходят подобные встречи?

- Абдулов был мальчиком, который собирал хлопок в Фергане. Жил на окраине империи. Правда, отец у него работал режиссером, и он пошел по театральной линии. Он учился в Москве, и мне сказали, что на 4-м курсе есть хороший парень.

- Кто сказал?

- Не помню, кто-то всегда говорит. Я посмотрел его и предложил ему главную роль в спектакле "Брестская крепость" по Борису Васильеву. И он, сам еще юный, стал выразителем того поколения, которое встретило войну мальчишками. А потом постепенно он превратился из Саши в Александра Гавриловича.

- Я как-то раньше не осознавала до конца масштаб его дарования. А сейчас посмотрела "Плач палача" и думаю: боже мой, это ведь настоящий трагический артист.

- Да, он стал большим мастером, но и в его биографии бывало всякое. Помните такой спектакль "Звезда и смерть Хоакина Мурьеты", музыкальный предшественник "Юноны и Авось". Симпатизирующие мне люди из Управления культуры тогда говорили: все ничего, и идеологических претензий никаких, но тебе бы артиста другого, чтобы получше играл. Так что он тоже проходил через свои круги театрального ада.

- Может быть, это не его история была?

- Нет, потом выяснилось, что это все же его роль. Помню, мы были на гастролях в Португалии, и там некий карьер, в котором Питер Брук играл свои спектакли. Нам оказали большую честь и тоже предложили в нем играть. Все было очень в новинку, и мы стали фантазировать - решили, что Хоакин должен появиться на лошади где-то на гребне гор. Это будет выразительно. Абдулов мне тогда сказал: Марк Анатольевич, но это невозможно, конь-то без седла. Я ему ответил: это же разбойник деревенский, какое у него может быть седло? И он таки появился без седла, вписался в эту гористую местность, в этот космос. Это, кстати, и есть признак настоящего артиста - приспосабливаться к предлагаемым обстоятельствам.