Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Самое поразительное, что представление о Наполеоне как об узурпаторе-чужестранце, который сбил Францию с пути истинного, разделяли даже интеллектуалы, исповедовавшие космополитические убеждения. К последним, безусловно, принадлежала французская писательница Жермена де Сталь, которая пыталась убедить соотечественников в том, что французам есть чему поучиться у англичан и немцев в области литературы и философии. Еще в 1800 году де Сталь выпустила книгу «О литературе», в которой противопоставила «две совершенно различные литературы»: северную (английскую, немецкую) и южную (французскую, итальянскую). Писательница утверждала, что меланхолическая, чувствительная северная литература (восходящая к Оссиану) гораздо больше соответствует новому времени, чем ясная и гармоническая южная (восходящая к Гомеру). Уже эта – достаточно робкая – попытка поколебать традиционную уверенность французов в превосходстве их словесности вызвала нападки критиков. Когда же де Сталь подробнее разъяснила те же мысли в новой работе – «О Германии» (1810, изд. 1813), эта ее книга была не только запрещена, но и уничтожена, а сочинительницу Наполеон изгнал из Франции. Терпимость и открытость г-жи де Сталь по отношению к зарубежной культуре, казалось бы, не подлежат сомнению. Тем не менее в книге «Размышления о Французской революции» (изд. 1818) она тоже винила во всех злоключениях Франции иностранное происхождение Наполеона. Писательница утверждала: «Если бы французская нация, вместо того чтобы избрать этого ужасного чужестранца, который использовал ее в собственных интересах, да и в том не преуспел, – если бы французская нация, говорю я, в ту пору, несмотря на все заблуждения, еще сохранившая большую часть своего могущества, сделала выводы из своей десятилетней истории и сама позаботилась о своем политическом устройстве, она и поныне служила бы образцом всему миру».

Подозрительное отношение ко всему чужеземному было у французов, что называется, «в крови». Неприязнь многих адептов классического искусства к нарождающемуся романтизму во многом объяснялась тем, что «настоящие французы» видели в пропаганде нового направления искусства попытку навязать Франции чужие (английские или немецкие) эстетические вкусы.

На бытовом уровне иностранцы очень быстро «прижились» в Париже, были приняты большинством населения, но к чужеземным культурным традициям (например, театральным) парижане привыкали с большим трудом. Это хорошо видно на примере англо-французских отношений.

На протяжении всей эпохи Империи Франция и Англия находились в состоянии войны, и англичане не имели возможности посетить Францию, но как только Наполеон пал, они бросились наверстывать упущенное. Меттерних в мае 1814 года писал жене из Парижа, что на французскую столицу обрушился настоящий «ливень» из англичан; каждый день их прибывало сюда по пять-шесть сотен. Многие французские аристократы, вынужденные во время Революции эмигрировать в Англию, были рады принять в Париже своих английских друзей. Число приезжих из Англии с каждым годом увеличивалось; они составляли больше половины всех иностранцев, живших в парижских гостиницах. Англичанин, приехавший в Париж в 1816 году, восклицает в письме к родным: «Где же здесь французы? Нигде! Все кругом английское! На улицах все сплошь английские экипажи!» Судя по сведениям, опубликованным в марте 1822 года в официальной газете «Монитёр», в 1815 году во Франции побывало почти 14 000 англичан, в 1821 году – уже более 20 000. Число англичан в Париже немного уменьшилось только в 1819 году – по причинам сугубо политическим: оккупационный корпус, которым командовал герцог Веллингтон, покинул Францию, и многие штатские англичане, испугавшись мести со стороны французского простонародья, предпочли выехать из Франции вслед за военными. Дело в том, что в английских солдатах и офицерах парижане видели оккупантов и потому относились к ним неприязненно.

Но в 1820-е годы былая вражда забылась. Англичане, приезжавшие в Париж в это время, были по преимуществу туристами и охотно тратили деньги на всевозможные развлечения. Их привлекали парижские модные лавки, рестораны и театры, парижские бульвары, а мужчин – еще и парижские женщины легкого поведения (которые были очень рады увеличению спроса на их услуги). Англичане не скупились, оплачивая все эти удовольствия. Недаром в ту эпоху за английским столом можно было услышать такой тост: «С любовью к свободе – в Лондон! С желанием учиться – в Эдинбург! С полным кошельком – в Париж!»

Социальный состав англичан, приезжающих в Париж, становился с каждым годом все более разнообразным. Феликс Мак-Донах, автор книги «Праздношатающийся пустынник, или Замечания о нравах и обычаях англичан и французов в начале XIX века» (1824), вкладывает в уста гостиничного слуги характерную жалобу: «Прежде в путешествие пускались только люди благородного происхождения; сегодня другое дело, сегодня тысячи странных особ, примостившихся, как попугаи на ветке, на империале дилижанса, приезжают поглазеть на Париж задешево… Толпа нищих goddam’ов или скупых рантье, офицеров-отставников, оригиналов причудливого вида, рабочих и ремесленников путешествуют пешком, обедают в скверных харчевнях, пьют столовое вино по франку за литр, а расплачиваясь по счету, непременно отпускают самые смехотворные замечания и вызывают к себе так мало приязни, что никто не поверит им в долг и одного экю» (упоминание goddam, то есть «черт побери», – намек на комедию Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро», где Фигаро объясняет графу, что из всего английского языка достаточно знать только goddam).

Впрочем, этот выразительный пассаж сгущает краски так же сильно, как их сгущал Фигаро в своем рассуждении об английском языке. Конечно, отнюдь не все англичане, приезжавшие в Париж в 1820-е годы, были титулованными особами, но пеших рабочих среди них тоже встречалось немного. Согласно полицейскому отчету, в июле 1827 года, например, на 50 приезжих англичан приходились всего один ткач, один кучер и одна горничная, все остальные были либо аристократы, либо рантье, либо представители какой-нибудь свободной профессии. О состоятельности большинства приезжавших в Париж англичан свидетельствовали и меню на английском языке во многих парижских ресторанах, и английские вывески над дверями двух с лишним тысяч парижских лавок.

Вывески вообще позволяли тогдашним бытописателям судить о национальном составе жителей французской столицы. Анонимный автор очерка «Париж в 1836 году» пишет: «На вывесках лавок из имен нефранцузских преобладают немецкие, составляя между всеми вывесками почти двенадцатую часть. Менее всего немецких имен над многочисленными лавками колбасников, мясников, модных торговцев и обойщиков, более всего на вывесках фортепьянных мастеров, столяров, портных, сапожников, конфетчиков и каретников. Фаянсники и бронзовщики большею частию итальянцы; польских имен, кроме некоторых сапожников и меховых торговцев, почти нет, испанских очень мало, английских с каждым годом становится более. Невероятно, с каким искусством и ловкостью гордый англичанин усваивает себе гибкие манеры французов и как сильно ему помогают его путешествующие соотечественники».

Особенно много вывесок на английском языке было в фешенебельных парижских кварталах, где любили останавливаться богатые англичане; чаще всего хозяева магазинов и гостиниц извещали потенциальных клиентов, что понимают их язык («English spoken here»).

У англичан в Париже были излюбленные места проживания. На месте нынешнего дома № 40 по улице Шоссе д, Антен находился Английский клуб. На месте нынешнего дома № 9 на той же улице располагался банкирский дом Перрего и Лаффита, одна из контор которого работала исключительно с векселями приезжих англичан. В доме № 18 по Вивьеновой улице находились книжный магазин и кабинет для чтения Галиньяни (о котором уже шла речь в главе двадцать четвертой). С 1814 года Галиньяни выпускал путеводители по Парижу на английском языке (Galignani’s Paris Guide), а также газету «Английский вестник Галиньяни» (Galignani’s English Messenger) – сначала еженедельную, а затем ежедневную. Наличие в Париже англиканских церквей, английских ресторанов и английской прессы позволяло англичанам в Париже оставаться «в своем кругу»; говорить по-французски им приходилось только в некоторых магазинах. Многие английские семейства снимали во французской столице просторные квартиры, где устраивали приемы для своих соотечественников; леди Морган пишет, что ей случалось неделю подряд обедать в Париже только в британских семьях. В эпоху Реставрации говорили, что треть английской палаты лордов проводит жизнь не дома, а в Париже, и в этой шутке была немалая доля правды.