Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года (СИ)

— Нахал, каких мало, товарищ капитан!

— Сиди, сиди, — перебил мягкий басок капитана.

— Уважаемый! (это очевидно ко мне) — было бы неплохо, если бы вы повернулись.

Поворачиваюсь.

Знакомый уже мне по Лубянке капитан госбезопасности смотрит на меня прищуренными глазками. Он весь округлый, голова выбритая, розовая. Вдруг повернул голову к Котелкову:

— А что? Он мне нравится, храбрый парень! Котелков покосился, задвигал бровями. Капитан снова ко мне:

— Что у вас в камере, тесновато?

— Тесно!

— Да, да. К несчастью, не рассчитывали на такое количество… Вообще безобразие, бестолковщина…

Потянулся в карман, вынул портсигар.

— Курите?

— Спасибо, не хочется.

— Что ж, прекрасно, — закурил толстый "Казбек", затянулся, выпустил дым.

Прекрасно. Вы все время, уважаемый, на потолок глядели. Ну, расскажите, вам нравится здесь? Вы обратите внимание на потолок… нет, хорошо сделали, скромно, и решетку такую скромную, крепкую. Нет, все-таки ничего, правда?..

— Да, ничего…

Улыбнулся и вдруг пытливо глянул на меня:

— А вот чем объяснить ваше молчание?

— А что говорить, гражданин капитан? В чем признаваться? Я ни в чем не виноват.

— Так, так, — закивал головой капитан. К сожалению, не могу порадовать; ультимативность с вашей стороны совершенно неправильная. Очень даже глупо, нехорошо… Если враг не сдается — его уничтожают.

Он подвинулся совсем вплотную ко мне:

— Если враг не сдается, его у-ни-что-жа-ют, — протянул он с улыбкой. — Вы любите Горького?

— Я не хотел бы отвечать на ваш вопрос, гражданин капитан.

— Простите за нескромность, это почему же так?

— Горький тут не причем, гражданин капитан.

— Смотри, как большой толкует, — подмигнул капитан, оглянувшись на Котелкова. Холодно покосился на меня:

— Ну, что ж, велю посадить в карцер.

Круто повернулся к столу, затушил в пепельнице папиросу, протянул руку к кнопке звонка. В ту же секунду распахнулась дверь. На пороге вытянулся разводящий.

— Уведите арестованного, — махнул рукой капитан.

Разводящий вывел меня в вестибюль, подвел к столику. За столиком старшина. Шея у старшины необыкновенно короткая и поэтому кажется, будто продолговатая его голова выросла прямо из туловища. Старшина посмотрел на меня, обмакнул перо и протянул мне:

— Смотри, вот здесь.

На столике толстая раскрытая разграфленная книга. Между графами фамилии. Старшина накрыл эти фамилии свинцовым трафаретом. Свинцовая закладка. В вырезанной полоске моя фамилия и место для росписи.

— Вот здесь… время выхода на допрос, вот здесь время окончания… распишись… Расписался. Ну, вот и все.

Разводящий подхватил под руку. Тут же подоспел и другой разводящий. Хлопнула коридорная дверь, тронулись в путь. Раскрываются двери, разводящие поминутно прислушиваются, предупреждающе щелкают пальцами и хлопают ключами по пряжкам.

Вот повернули влево, стали подниматься по лестнице, опять коридоры… Но вот пятьдесят четвертая камера.

Растворилась дверь. Камера ночью спит — спит скрючившаяся, лицо к лицу, бок к боку. Просовываюсь и я на свое место.

Проходят дни, на исходе ноябрь, а сдвига никакого. Надо ожидать худого, а ждешь лучшего.

День за днем подъем, оправка, пайка хлеба, два кусочка сахару, кипяток, выдача капель, порошков, таблеток, черпак супу, черпак каши, вечерняя оправка, отбой, сон, подъем.

Научился мыть плиточный пол до совершенной белизны, драить параши до блеска, особенно медные кольца вокруг параш.

Всякий день после утреннего чаепития читаю книги. Книг много, и меняют их раз в десять дней. Немало из личных, конфискованных библиотек. Попадаются с инициалами: К.Р. — не то Карл Радек, а может быть Константин Романов.

С изумлением перечитал"Путешествие Гулливера в страну лилипутов". Невесело. А вот еще — "История французской революции" Менье. Читаешь и начинаешь понимать, что"добродетели" Робеспьера, Марата, Сен-Жюста, их честолюбие, их фанатизм тебе теперь не по вкусу. Да, здесь академия, ни с чем не сравнимая. Кондратьев посоветовал перечитать "Воскресение" Толстого. Перечитал с огромным интересом. О революционерах там сказано, что "это были не сплошные злодеи, как их представляли себе одни, и не сплошные герои, какими считали их другие, а были обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие и дурные, и средние люди, ставшие революционерами потому, что искренне считали себя обязанными бороться с существующим злом; но были и такие, которые избрали эту деятельность из эгоистических, тщеславных мотивов;большинство же было привлечено к революции желанием опасности, риска, наслаждением игры своей жизнью- чувствами, свойственными самой обыкновенной энергической молодежи. Различие их от обыкновенных людей, и в их пользу, состояло в том, что требования нравственности среди них были выше тех, которые были приняты в кругу обыкновенных людей. Среди них считалось обязательным не только воздержание, суровость жизни, правдивость, бескорыстие, но и готовность жертвовать всем, даже своей жизнью, для общего блага. И потому те из людей, которые были выше среднего уровня, были гораздо выше его, представляли из себя образец редкой нравственной высоты;те же, которые были ниже среднего уровня, были гораздо ниже его, представляли из себя часто людей неправдивых, притворяющихся, и вместе с тем самоуверенных и гордых" Начинается с этого, а кончается?

Гордыня как-то сокращает их до ничтожества. И всякий раз: "Мы все глядим в Наполеоны… "

Кстати, за это время успел перебраться от параши ближе к окну, и у меня новый сосед — бывший морской разведчик Свириденко. Учим с ним на память, "Онегина". Выучил уже первую главу. Мне самому сразу не осилить, но Свириденко непреклонен. От времени до времени где-нибудь в углу или за узким деревянным столом поднимается какой-либо важный вопрос, аграрный или какой-либо другой. Кто-то задал вопрос, другие ожидают ответа, назревает дискуссия.

— Я хотел бы, чтобы вы разъяснили нам…

— Ну, простите, не перебивайте меня. Я еще раз говорю: в этом направлении было много разговоров, нужно было поднимать тяжелую индустрию, для этого были созданы реальные возможности. Но нет дисциплины, нет порядка. У нас очень много непорядка. Вот человек пахал себе землю, а жизнь большое и серьезное дело. Мне представляется, что Вавилов прав…

Со всей конкретностью встали вопросы крупного специализированного сельскохозяйственного производства. Мы раскрываем здесь более глубокие проблемы: проблемы планового государственного районирования сельского хозяйства, проблемы государственной организации сортового семеноводства, массового введения новых культур…

— Вот что растолкуйте мне…

— Я еще раз прошу не перебивать меня. Вы все знаете точку зрения Вавилова. Вот и считайте: сейчас произошли коренные изменения: мы только что приступили к развитию зерновых фабрик и мгновенно возникли вопросы, на которые не дает ответа современный уровень наших сельскохозяйственных знаний. Во всяком случае, мы должны знать, что какую бы отрасль мы ни взяли, будь то зерновое хозяйство, животноводство, хлопководство, культура риса или субтропических растений, организация борьбы с вредителями полей, для нас ясно, что прикосновение к ним в широком масштабе обнаружило несоответствие наших знаний и запросов сегодняшнего дня. Как мне известно из той же заметки Вавилова, 94 процента всей территории нашей страны находится вне земледелия. Уже в ближайшее пятилетие мы должны довести культурную площадь вместо ста пятидесяти миллионов га до двухсот двадцати. Однако, мы не знаем, куда наиболее правильно направить внимание.

— Ах вы, мои хорошие! Послушаешь вас, сердце радуется. И зачем только вас, посадили… Чудеса, право, чудеса!

Но вот подползает вечер, и вдруг хлопает дверь… Снова к Котелкову. Терзает до утра, тянет свою нуду. Пока почему-то воздерживается от более сильных средств, но и нуду не всякий долго выдерживает.